Юдин передал мне карабин.
-- У меня ничего не выходит... попробуйте починить.
Я тщетно возился с карабином: не закрывался затвор...
-- Нет, не могу...--Я вернул Юдину испорченный карабин.
В тот момент никто из нас не знал (да и не думал об этом), что будет дальше, через минуту. Впереди, над гребнем террасы, появилась белая тряпка; из щелки напротив карьером вылетел всадник, мчался вброд через реку, к нам. Я снял с ремня кобуру, спрятал ее в полевую сумку. Правая рука с маузером на взводе лежала в кармане брезентовой куртки.
Всадник--я узнал нашего караванщика -- осадил лошадь под нами, что-то кричит. Юдин и Осман ему отвечают. Разговор--по-киргизски. Я по-киргизски не говорю.
Басмачи предлагают нам сдать оружие.
Положение наше: нас трое, бежать некуда; прикрытия нет; отстреливаться нечем: испорченный карабин да два маленьких маузера, из которых бить можно только в упор. Сзади--над нами, впереди--по всему гребню террасы повысовывались головы бесчисленных басмачей. Они ждут. Может быть, еще можно помочь Бойе? Говорю это Юдину. Осман: "Нас все равно перережут". Но выбора нет. Юдин передает всаднику бесполезный карабин. Маузеры мы не сдаем.
4
Потрясая над головой карабином, всадник летит назад под ликующий звериный, отовсюду несущийся вой. Банда--сто, полтораста, двести оголтелых всадников-- карьером, наметом, хлеща друг друга нагайками, стреляя, вопя, пригибаясь к шеям коней, льется из щелок по ложу реки, по склонам--со всех сторон. Каждый--жаден, безумен и яростен. Опьянелая бешеная орда, суживая круг, пожирает пространство, отделяющее ее от добычи. Кто скорей до нее дорвется, тому больше достанется.
Навстречу, пешком, медленными шагами, по склону горы спускаются трое. Двое русских с маузерами в руках, один безоружный узбек...
5
Нас взяли. Как вороны, они расклевали нас. Меня захлестнули рев, свист, вой, крики... Десятая рук тянулись ко мне, обшаривали меня, разрывали все, что было на мне... Меня мяли, рвали, раздергивали... Бинокль, полевая сумка, маузер, анероид, компас, тетрадь дневника, бумаги, все, что висело на мне, все, что было в моих карманах,--все потонуло в мелькании халатов, рук, нагаек, лошадиных морд и копыт... Разрывали ремни, не успевая снять их с меня. Каждый новый предмет вызывал яростные вопли и драку. Я стоял оглушенный, подавленный. Я молчал. И вдруг я лишился кепки. Она исчезла с головы. Мне показалось: "Это уж слишком", и я стал ожесточенно ругаться, показывая на свою голову. Сейчас я улыбаюсь, вспоминая, как тогда из всего, что со мной делали, возмутило меня только одно: исчезновение кепки. Почему именно это взорвало меня тогда, сейчас мне уже трудно понять. Но я ругался неистово и размахивал кулаками. И, самое удивительное, басмачи на мгновение стихли и расступились, оглядывая друг друга, и один молча показал рукою: измятая кепка спокойно лежала под копытом лошади. Я нырнул под лошадь, с силой оттолкнул ее ногу и выхватил кепку... И басмачи снова сомкнулись вокруг меня.
Когда меня обобрали до нитки, когда драка из-за вещей усилилась и сам я перестал быть центром внимания, я протолкался сквозь толпу. Никто меня не удерживал. Я побежал к Бойе, склонился над ним. Он лежал навзничь. Ботинки и пиджак были уже сняты с него, карманы выворочены наружу. Открытые и уже остекленевшие глаза его закатились, язык свернулся и словно разбух в приоткрытом рту, лицо было белым -- странная зеленая бледность. Я сжал кисть его руки: пульса не было. Я задрал рубашку на груди; вся грудь была залита клейкой кровью. Я скользил пальцами, искал рану. Подбежавший вслед за мной, так же, как и я, обобранный, Юдин пытался прощупать пульс и обнаружить признаки жизни. Сомнении, однако, не было.
-- Убит! -- глухо произнес Юдин.
Я не успел ничего сказать: налетевшие снова басмачи схватывают меня сзади, ставят на ноги, больно загибая мне локти назад. Я помню, что крикнул сгрудившимся вокруг басмачам, головой указывая на тело Бойе:
-- Яман!.. Яман!.. (Плохо! Плохо!)
Один засмеялся, другой спрыгнул с лошади, повернул ее задом. Крепко держат меня и Юдина. Обматывают арканом ноги Бойе, другой конец аркана привязывают к хвосту лошади. Удар камчой--и лошадь идет вперед, волоча по камням тело Бойе. Вижу: его голова и откинутые назад руки прыгают с камня на камень. Я забыл, что он мертв, мне подумалось: "ему больно", и самому мне вдруг до тошноты больно, я вырываюсь, бегу вслед, но у кустов меня снова схватывают, а его отвязывают от хвоста лошади и бросают здесь.
Меня вскинули на круп лошади к какому-то басмачу и, окруженного оравой всадников, карьером повезли назад, через реку, туда, где щипали кустарничек наши верблюды. В пестроте халатов мелькнула фигура Юдина: его везли так же, как и меня.
Глава пятая
ПЕРВЫЕ ЧАСЫ В ПЛЕНУ
Вся страна сплеталась из горных хребтов. Они сверкали снегами, и в расположении их была величайшая путаница. Множество лощин и долин покоилось между ними. В разные стороны текли реки. Всюду царило глубочайшее безмолвие, и необъятным казалось безлюдье. Даже ветер не нарушал покоя высоких пространств. Над всем этим в лучах солнца синело бестрепетное чистое небо. И только в одной точке бесновалось галдящее скопище людей. Гуща из пеших и всадников копошилась вокруг троих. И если бы внезапно я перенесся отсюда в дом для буйнопомешанных, он казался бы мне тишайшим и спокойнейшим местом в мире. Спокойными здесь были только четыре верблюда. Боне да наши распотрошенные ягтаны (вьючные ящики) и тюки, которыми распоряжались Закирбай, Суфи-бек, мулла Таш, старики. Конечно, обо всем этом я не думал тогда...
Аркан... За спиной мне связали руки арканом, стягивая узлы. Словно со стороны наблюдая, я рассчитывал: треснут или выдержат плечевые суставы? Они выдержали, и была только острая боль. Меня протолкнули в середину гущи, к разъятым ягтанам. Здесь, такой же связанный, поддерживаемый басмачами, Юдин называл старикам каждую из вынимаемых ими вещей. Старики боялись: нет ли бомбы в ягтанах? К сожалению, бомб у нас не было. Закирбай попробовал было записывать вещи (это удивило меня), но ему помешали. Басмачи в давке терзали вещи и растаскивали их по щелкам. Меня поволокли назад. Помню:
...Молодой басмач направляет на меня ружье. Инстинкт подсказывает: я улыбаюсь... Улыбка--единственное мое оружие... Басмач, кривя губы, кричит: он разъярен, и дырочка ствола покачивается перед моими глазами. Словно огненная точка ходит по моей груди--мускульное ощущение того места, куда сейчас вопьется пуля... Другой басмач отталкивает ствол, прыгает ко мне. Его прельстили пуговицы на моей брезентовой куртке. Он торопливо срывает их. Деревянные пуговицы,--они ломаются под грубыми пальцами. Он все-таки их отрывает одну за другой, шарит в моих карманах-- пусто. Его отталкивают двое других: им тоже надо ощупать меня. В маленьком поясном кармашке моих галифе--часы на ремешке. Восторженный крик, рывок,-- вижу болтающийся обрывок ремешка. Добытчики убегают, дерясь и стегая друг друга камчами.
Разве расскажешь все? Было много всякого, пока. длился грабеж внизу, на ложе реки. Таскали из стороны в сторону, накидывались с ножами, свистели камчами (плетьми с деревянною рукояткой), направляли винтовки и мултуки (длинные, с ножками, фитильные самопалы); самые отъявленные стремились во что бы то ни стало разделаться с нами, и каждый раз спасала только случайность. Могу сказать: нам исключительно везло в этот день. Было несколько попыток снять с меня сапоги, но каждый стремившийся завладеть ими бывал оттеснен жадной завистью остальных... Сапоги... Я все время таил надежду, что удастся бежать. А если снимут? По острым камням, по колючкам, по снегу,-- как побежишь? Какой-то старик развязал мне руки. Что это -проблеск жалости? Или понадобился аркан? В расчете, что, рискуя попасть в своих, они не станут стрелять, я стремился замешаться в гуще, стоять теснее, вплотную к басмачам, и этот расчет был правилен. Почти подсознательная у меня была тактика: держаться непринужденно, улыбаться, свободно ходить. Был нервный, почти инстинктивный учет каждого своего слова, жеста, движения; это помогало созданию нужного впечатления о себе. Так успокаивают свору цепных собак. Ошибиться нельзя. Неверное движение, жест, слово-- и пуля или удар ножом обеспечены. Вид страха, действует на басмачей, как вид крови: они стервенеют.
Моя задача--держаться ближе к Юдину. Он понимает язык, может объясняться с ними. Он изумительно хладнокровен и не теряет требовательного тона, так, словно он дома, сила за ним, и он может приказывать. Это действует. Когда при мне у него выхватили бумажник, он что-то властно и гневно кричал. Его могли тут же убить, но ему вернули бумажник с документами, взяв только деньги. Я верил внутренней силе Юдина. Я старался держаться ближе к нему, но едва удавалось приблизиться--нас растаскивали. Османа я не замечал вовсе. Это понятно: он в халате ничем не выделялся из толпы. Юдину удалось уговорить Закирбая: вижу, Юдин вскарабкался на круп лошади. Юдин кричит мне:
