1
Гремит засов — на этот раз пришли за ним. Вот и наступил великий миг перерождения, вовремя он написал сыну, мог бы и не успеть.
Начальник тюрьмы кланяется и приседает перед толстым чиновником в лиловом халате, шапка украшена красным коралловым шариком, на поясе нефритовая печать. Даже злые духи боятся печати, что же говорить о людях? Печать — это налоги, долговая клетка, толстые палки, кожа, содранная заживо с несчастных, отрубленные головы. Засухи, наводнения, саранча не так страшны, как печать. Стражники расстелили новую циновку, положили мягкие подушки, зажгли благовонные палочки, но чиновник недовольно морщится, обмахивая лоснящееся лицо костяным веером. Показал на дверь — все, почтительно пятясь, вышли. Начальник сам налил из чайника чашку горячего вина, двумя руками подал обладателю нефритовой печати и юркнул в дверь. Чиновник с любопытством посмотрел на Ли Бо, сидевшего на грязном полу.
— Почему у преступника не отобрали тушь и кисть? Велю дать начальнику тюрьмы двадцать палок. Подай бумагу! — Ли Бо подал письмо. — Не знал, что ты любишь писать письма. Пожалуй, разорву его на мелкие клочки, а? Ты ведь рвал мои письма? Или бросал в огонь не читая? А я ждал ответ день и ночь, встречал на пристани каждую почтовую баржу. Потом, когда приехал в Чанъань сдавать столичные экзамены, надеялся хоть одним глазом увидеть тебя. Кругом только и говорили: Ли Бо затмил славу великих, он нарушает древние традиции, но все у него получается легко, безупречно; говорили, когда ты пьешь, пускаешь свою кисть вскачь, под твоей рукой взлетают облака, расцветают цветы. Кого еще так возвысили!
— Не возвышать надо таких, как я, а слушать и следовать их советам, тогда не было бы таких бедствий в Поднебесной. «Древние государи за все блага воздавали хвалу народу, а во всех бедах винили себя; все истинное видели в народе, а заблуждения — в себе, поэтому только один царь терял свое тело и, порицая сам себя, уходил из жизни. Ныне же все по-иному. Скроют происшедшее и порицают не ведающих о нем за глупость; поставят невыполнимую задачу и осудят за отсутствие смелости; возлагают тяжкие обязанности и покарают за то, что с ними не справились; пошлют дальней дорогой и казнят за опоздание. Люди же, зная, что сил не хватит, заменяют их притворством. С каждым днем все больше лицемерия у высших.
Как же могут не лицемерить и мужи, и народ? Ведь, если не хватает силы, притворяются; не хватает знаний — обманывают; не хватает имущества — грабят. Но кого же можно обвинить за кражу?». Так сказал Чжуан-цзы.
— Не тревожь тень великого мужа, подумай лучше о себе. Хотя ты талант выдающийся, но тебя переоценивают, я не могу поставить тебя выше Се Тяо [1 Се Тяо (464—499) — знаменитый поэт.] — его строка «Как белый шелк, течет вода — чиста, легка» кажется мне драгоценней всего, что написано.
— Точнее прочитать его знаки: «прозрачней белого шелка», — да, этой строки довольно, чтоб запомнить Се Тяо 1 навек, а мне он роднее вдвойне, потому что был оклеветан и кончил свои дни в тюрьме.
— Как видишь, я кое-что знаю о тебе. Интересно, а ты слышал мое имя?
— Я сразу узнал тебя, хотя ты растолстел, — ты тот самый Гу И, который любит писать длинные письма выдающимся людям и этим прославился, пожалуй, даже больше, чем они.
— Да, я Гу И — уполномоченный Палаты инспекции столичных училищ. Ты в рваном плаще, а на мне лиловый халат и шапка с коралловым шариком, так что будь со мной почтительным, я ведь могу кое-что сделать для тебя...
— Подыщешь умелого палача, чтоб он одним ударом отрубил мне голову, а не шинковал ее, как начинку для маньтоу?
— Утром я был во дворце императора Су-цзуна. Все министры хотят твоей казни, и, если бы не главнокомандующий Го Цзыи, твоя голова уже торчала бы на шесте. Все знают, ты спас Го Цзыи от казни, когда он был простым солдатом. А знаешь, что сказал император? «Человек, приговоренный к казни несправедливо, а затем помилованный, затаит обиду на закон; в государстве такие люди, как червь в яблоке. И неужели, если в Поднебесной станет одним поэтом меньше, поэзия понесет убыток, правила сложения строф будут нарушены?»
— В литературе есть правила — гибнет литература, в государстве нет правил — государство гибнет.
— Ты действительно червь в яблоке и бунтовщик. Государь все- таки услышал мольбы главнокомандующего, заменил тебе позорную казнь ссылкой в Блан, но я твои опасные речи терпеть не намерен. Твое счастье, что я человек образованный и хочу помочь тебе, если, конечно, это не помешает исполнить долг; долг — дело государственное. Скажи, почему таких, как я, судишь так безжалостно, а мальчишку Хуай-су превозносишь сверх меры?
— Потому что редко удается встретить истинного монаха, побеседовать о бытии и пустоте. А Хуай-су, хотя ему было всего шестнадцать лет, когда мы встретились, монах истинный, безумная кисть его рвется в небо.
— Правда ли, что, прежде чем взять кисть, Хуай-су целый год наблюдал, как танцовщица Тутовая Ветка исполняет танец «Обретение драгоценности» — особенно то место, где текущие волнистые движения резко прерываются.
— Хуай-су рожден каллиграфом, ему не требуется никакая танцовщица, чтобы научить его кисть — она поражает, как стрела; знаки его туши напоминают громадных китов, бороздящих океан, дождь, неожиданно подхваченный ураганом и хлещущий сквозь щели в карнизе; ползучие растения, свисающие над пропастью и отраженные в осеннем озере...
— Ты сам мастер кисти. Видел у сверщика государственных архивов Дуаня начертанный тобою знак «шоу» [1 Знак «шоу» означает «долголетие».]. Хотел бы иметь такой! Бесконечно вглядываюсь в яшмовый узор туши — будто из тяжелого океанского мрака вырывается тысяча черных драконов, скрываясь в ночи.
— Мне по природе моей живопись плохо дается. Взялся за кисть, когда скитался по дорогам, — вот и решил писать в обмен на вино. Однако, чем дальше пишу, тем безобразней мазня. Редко удается почувствовать себя драконом в струях реки, но как умею, так и малюю: подтяну рукава, рука свободно летает, будто в ней не кисть, а метла.
— Я оставлю тебе кисть, но учти... Мне доверено сопровождать императорский указ, горжусь высочайшим доверием. Нам долго придется быть вместе, так что веди себя робко, не забывай, что ты гнусный преступник. Теперь разрешаю высказать просьбу.
— Высокочтимый Гу И, позаботьтесь о письме ничтожного Ли Бо. Сын его печалится, не знает о жалкой участи непутевого отца.
— Так и быть. — Гу И небрежно свернул письмо, сунул в рукав. — А ты пиши, чтоб мне было приятно читать. Много я послал тебе писем, теперь пора получить ответ.
Чиновник хлопнул в ладони, велел начальнику тюрьмы взять в паланкине шкатулку из черной хурмы. Ли Бо прижался лицом к бумаге, жадно вдыхая снежный запах, — белая, конопляная, с его милой родины, она для него лучше хрустящей золотисто-желтой, лучше бумаги с косыми прожилками, сваренной из водорослей, приятнее японской с узором «рыбьи яйца», дороже шелка! Эмалевой тушечнице мастер придает форму завязанного мешочка, в нем палочка душистой туши. Кисть бамбуковая, толстая, оправлена серебром, но шерсть слишком мягкая, для слабой руки. Что ж, он и сам ослабел в тюрьме. Как жадно кисть напитала растертую тушь, как задрожала бумага!
Умолкли продрогшие иволги... цикады кричат и кричат... высоко скрипит сосна... Целую вечность сидел он неподвижно, сердце почти остановилось, дыхание стало глубоким, только бескрайняя мысль набирала высоту, сгущаясь, сжималась, пока вся не стала тоньше заостренных волосков кисти и, сжавшись, вобрала в себя мир. Стремительный удар — пламя светильника, вспугнутое рукавом, отпрянуло и не успело выпрямиться, а знак «шоу» начертан, и пустота хлынула в сердце, как Янцзы, прорвавшая дамбу. Мир сотворен! Из пустоты, белизны и капельки туши. Но в этой тройке коней один оказался дряхлой клячей — в последний миг рука дрогнула, пальцы утратили гибкость и силу и получилась мазня. Под таким безобразием стыдно ставить имя, время и место, но что поделаешь? Начертал в нижнем углу: «Писал государственный преступник Ли Бо в тюрьме „Умиротворенный покой". День двойной семерки второго года Чжи-дэ» [1 Седьмой день седьмого месяца (по лунному календарю) 758 года.].
Гу И вытянул губы трубочкой, восхищенно втянул воздух, спрятав лист, торжественно пошел к двери, а там уже дал волю радости: отхлестал по щекам стражников, стал кричать начальнику тюрьмы, что он бездельник и все здесь дармоеды. Перепуганные тюремщики не знали, как умилостивить грозного чиновника. Но и Ли Бо досталась дюжина пинков и зуботычин, когда они пришли за ним. Один, послюнявив пальцы, загасил благовонные палочки, спрятал за пазуху, второй сорвал с Ли Бо пояс и крепко связал им запястья. На голову ему набросили кусок полотна с еще не высохшим «преступник», завязали на шее так, что он захрипел.
