Джордж Байрон - Дон Жуан

Ах! Что же дальше? О любом предмете я
Могу воскликнуть так в своих стихах,
Ведь этим «ах» все выражу на свете я
Надежду, грусть, унынье или страх.
Вся наша жизнь — сплошные междометия:
И «ну», и «ба», и «ух», и «ох», и «ах»,
И «фу», и просто «тьфу» — уж это «тьфу» — то
Мы произносим каждую минуту.

В противовес великому «ennui»,
Все эти восклицанья выражают
Эмоции; эмоции сии
В пространствах бесконечности всплывают,
Как пузырьки на океане, и
В миниатюре вечность отражают:
И благо тем, кто знает благодать
Незримые явленья наблюдать.

Печально, если в душах цепенеют
Стремленья, погребенные навек,
Притворство всеми чувствами владеет,
И надевает маску человек.
Никто открыто действовать не смеет;
Мы наших мыслей сдерживаем бег.
Поскольку все поэты — лицемеры,
Мы принимаем вымыслы на веру.

Скажите мне, кто втайне хоть на час
Не вспомнит прежней страсти заблужденья?
И что из нас не испытал хоть раз
О невозвратном прошлом сожаленья?
Пусть волны Леты увлекают нас,
Печали не потопим мы в забвенье,
И, как ни блещет светлое вино,
Осадок опускается на дно.

Что до любви — рассказ неторопливый
Пойдет о госпоже Амондевилл…
Звук имени ее, такой красивый,
Мое перо недаром вдохновил.
Все музыка — и звон ручья игривый,
И шепоты травы, и шум ветрил;
Все музыкально в мире, все прекрасно,
И пенье сфер мы слышим ежечасно.

Миледи Аделина, господа,
Была близка к рискованным решеньям;
Ведь слабый пол, изменчивый всегда,
Изменчивым подвержен настроеньям.
Ярлык вина обманчив иногда,
И качество бывает под сомненьем.
А женщина — как легкое вино:
Испортиться и ей не мудрено.

Миледи я сравнил бы без прикрас
С вином первейшей марки, с золотыми
Чеканки самой новой; как алмаз,
Миледи, совершенствами своими
Блистая, только радовала глаз.
С докучными уликами пустыми
Природа — этот хмурый прокурор
Еще не приставала к ней в упор.

Я знаю — Смерть упрямая стучится
К нам в дверь сперва как будто неумело
(Так в первый раз к вельможе подступиться
Купец, пожалуй, не решится смело);
Но если уж начнет она сердиться,
То грозно принимается за дело:
Чуть переступит за порог — она
Уплаты долга требует сполна!

Ты все съедаешь, Смерть! Но, ради бога,
Умей щадить бедняжку Красоту
И без того добычи очень много,
И все пожрать тебе невмоготу.
Гурман костлявый! Подожди, не трогай
Невинную весну во всем цвету!
Бери героев — наций блеск и силу,
Но женственности прелести помилуй!

Миледи было свойственно хитрить,
Когда ее интрига увлекала;
Открыто благосклонность проявить
Ей воспитанье строгое мешало,
Но тем неосторожней, может быть,
Свое миледи сердце отдавала
И нежности своей невинный пыл
Тому, кто чувств таких достоин был.

Амурные истории Жуана
Во всех салонах сплетни вызывали.
Но леди Аделину, как ни странно,
Его грехи нимало не пугали.
Притом в английском климате туманном
В Жуане страсти как бы остывали;
Ведь был он как младой Алкивиад
К любой среде приспособляться рад.

Герои мои был тем более пленителен,
Что не старался никого пленять,
Он был умен, спокоен, обходителен,
Не претендуя лавры пожинать.
Назойливый дендизм предосудителен;
Его девиз — «блистать и ослеплять»,
А фатовство и прочие чудачества
Роняют человеческие качества.

Мне хорошо известно — не всегда
Успех чванливым франтам доставался
А мой Жуан был скромен, господа,
И сам собою всюду оставался;
Он искренним казался без труда
И голосом приятным отличался,
А голосу приятному даны
Все пагубные чары Сатаны!

Он от природы был учтиво — нежен
И подозрений вовсе не внушал,
Изящен и спокойно — безмятежен,
Он весело победы предвкушал.
Герой такой мне попадался реже,
Чем фатоватый щеголь и нахал,
А впрочем, скромность тоже дар отменный;
Она успех приносит несомненный.

Любезно — весел и приятно — мил,
Жуан со всеми вел себя тактично.
Он сплетничать о ближних не любил,
Он слабости собратьев знал отлично,
С надменными он сам надменен был
И намекнуть умел дипломатично,
Что цену знает и себе и им
И что доволен жребием своим.

Но дамам каждый раз являлся он
В том облике, в каком его хотели
Узреть. Таков неписаный закон.
Живей всесильной кисти Рафаэля
Воображенье их; кто наделен
Красивой внешностью, того умели
Они всегда поднять на пьедестал,
Чтоб он, как чудо света, заблистал.

Но Аделина просто приписала
Жуану качества свои и в нем
Все совершенства редкие искала;
И мудрецы порой повинны в том.
Нас учит опыт многому, но мало.
Мы горечь истин все же познаем,
А мудрецы упорно забывают,
Что и глупцы на свете ведь бывают.

Мудрейший Бэкон, Локк, Сократ и ты,
Божественный, чье чистое ученье,
Непонятое, как и все мечты,
Лишь породило новые гоненья,
Лишь укрепило силу темноты,
За что ты принял это униженье?
Увы, примеров множество таких;
На совести людской оставим их.

Что до меня — о славе не мечтая,
Держаться я решил теперь скромней:
Я с холмика спокойно созерцаю
Мельканье лиц и пестроту идей,
Я безмятежно — весело болтаю,
Как на прогулке, с музою моей;
Легко дается мне стихосложенье,
Без всякого оттенка напряженья.

Мне кажется, в уменье рифмовать
Заслуги нет, но в легком разговоре
Весьма приятно время коротать.
Когда поэты с музами не в ссоре,
Они умеют строчки сочетать
В изящном стиле «Improvvisatore»[94]
В подобном стиле рад писать и я,
Но льстивою не будет песнь моя.

«Omnia vult belle Matho dicere — die aHquando
Et bene, die neutrum — die aliquando male».[95]
За первым не стремись, коль не титан ты,
Второе в счастье нужно и в печали,
Для третьего потребны уж таланты,
Зато везде и всюду мы встречали
Четвертое; в поэме ж сей, друзья,
Вы все найдете, полагаю я.

Я прославляю скромность как систему,
И с гордостью я вовсе не в ладу;
Короткой я задумывал поэму,
И сам не знал, куда я забреду.
Хотелось мне представить эту тему
Цензуры благосклонному суду,
Польстить владык дряхлеющих амбиции,
Но я, увы, рожден для оппозиции!

Я неизменно защищаю тех,
Кто не в чести. И если час настанет,
Когда толпы победной рев и смех
Над бывшими избранниками грянет,
Я нападать на них сочту за грех.
И, может быть, — меня на это станет
Примкну я к роялистам; мне претит
И демократ, когда он властью сыт.

Я мог бы стать супругом превосходным,
Не зная, как печален мой удел,
Я мог бы, свойствам вопреки природным,
Монахом стать, уйдя от светских дел,
Но никогда в плаще поэта модном
Я щеголять бы дерзко не посмел,
Когда б мои стихи перо зоила
Насмешкой злобною не заклеймило.

«Laissez aller».[96] В поэме, господа,
Героям самым разным дверь открыта.
Писать о них, казалось, нет труда;
Не нужно Лонгина и Стагирита;
Но вот в окраске фактов вся беда!
Здесь подобает мудрому пииту
Искусственное к естеству свести,
В явленьях частных общее найти.

Когда-то люди создали манеры,
Теперь манеры создают людей.
Прилизаны, приглажены и серы,
Не проявляем воли мы своей.
Конечно, все поэты — лицемеры;
Но как тут быть, каких искать путей?
Куда мне обратиться — к темам прошлым
Иль к современным, тягостным и пошлым?

Так что же, друг мой муза, поспеши!
Когда тебе докучен стиль высокий,
Давай смеяться просто от души,
Стегая шуткой мелкие пороки.
Запомни или даже запиши
Колумба наставленья и уроки:
В ничтожной каравелле можно плыть
И все-таки Америку открыть.

Миледи Аделина увлекалась
Блестящими талантами Жуана
В ней чувство постепенно разгоралось,
Что, в сущности, по-моему, не странно,
Неопытность его, как ей казалось,
В опасности бывала постоянно.
У женщин полумеры не в чести:
Она Жуана вздумала «спасти».

Итак, миледи добрые советы
Жуану безвозмездно расточала.
Признательности мелкую монету
Она за это часто получала;
Но для спасенья милого предмета
Она решила с самого начала
Любимый дамский метод применить
Его безотлагательно женить.

Жуан ответил ей, что он мечтает
Давно в такой союз сердец вступить,
Но обстоятельства ему мешают
Подобную мечту осуществить;
А те, к кому он склонность ощущает
И кто его могли бы полюбить,
Души его прекрасные Цирцеи,
Уже давно в объятьях Гименея.

Для дочерей, племянниц и сестер
Обдумывать прически, шляпки, платья,
Подстроить встречу, тайный разговор
Вот милых дам любимое занятье!
Они привыкли сватать с давних пор
Всех братьев и кузенов без изъятья,
Греха в том нету, ибо всякий брак
Воздействует на нравы как-никак.

Все женщины, влюблявшиеся рано,
За исключеньем дев и старых вдов,
Охотно строят каверзные планы
По части уловленья женихов.
Необычайный замысел романа
У них всегда заранее готов,
Хотя порой действительность упрямо
Его преображает в мелодраму.

Всегда у них найдется чей — то сын,
Какой-нибудь единственный наследник,
Какой-нибудь веселый дворянин,
Любезный и приятный собеседник,
А то и лорд, доживший до седин,
Какой-нибудь из отпрысков последних,
Мечтающий природу удивить
И новым браком «древо» обновить.

Для всех у них невесты под рукой;
Богатый выбор — как не любоваться!
Умом, деньгами, внешностью, душой
Невесты эти могут красоваться;
Одна имеет голос небольшой,
Другая — дар прелестно одеваться,
Та будет мать и добрая жена,
А та — для сана леди рождена.

В Америке есть некая колония;
Ее там Рапп, как секту, учредил,
Назвал весьма торжественно «Гармония»
И брак из быта вовсе устранил
Греховных увлечений беззаконие
Он строгими законами смирил
Но я поспорить с ним имею мужество!
«Гармония» нелепа без супружества!

А разделять гармонию и брак
Никак нельзя, не оскорбив природу
(Быть может, Рапп, восторженный чудак,
В Германии усвоил эту моду!)
Хоть секта процветает как никак,
Растет и богатеет год от году,
А все-таки, скажу вам не тая,
Название оспариваю я.

Но пылкие любезные матроны,
И Мальтусу и Раппу вопреки,
Потворствуют природному закону
И поощряют милые грешки
К приросту населенья все мы склонны,
Как трудности потом ни велики,
И в результате — обнищанье нации.
Разгул страстей приводит к эмиграции!

Я, право, не решаюсь присягнуть,
Что Аделина Мальтуса читала
Одиннадцатой заповеди суть
Жениться грех, коль нету капитала!
Судить о том я не хочу ничуть,
Что нам перо столь славное писало,
Но сей арифметический подход
Нас к жизни аскетической ведет.

Миледи, впрочем, знала очень точно,
Что Дон-Жуан богат; его жена,
Коль этот брак окажется непрочным,
Вполне безбедно проживет одна.
Ведь в пляске брака часто, как нарочно,
Мужей отличных падает цена,
И брак к печальной их ведет развязке,
Как Смерть в Гольбейновой зловещей «Пляске».

Итак, Жуана брак был предрешен,
И только за невестой дело было.
Мисс Мак — Ин — Фольо был представлен он,
Мисс Блик, мисс Шик и юной мисс Мак-Милло,
Наследницам мисс Чек и мисс Купон
(Всех Аделина в гости пригласила!).
С любой из них любимец юных муз
Мог заключить превыгодный союз.

Там нежная единственная дочка,
Спокойная, как озеро, мисс Пруд,
Была бела, как молоко в горшочке,
Пока густые сливки не сольют.
Не верьте этой милой оболочке;
Под нею смесь простую узнают
Воды и молока. Хотя для брачной
Спокойной жизни эта смесь удачна.

Мисс Смеллоу, очень гордая собой,
Богатая и бойкая девица,
Об орденах и ленте голубой
Мечтала. Но не каждый день случится,
Что герцог, предназначенный судьбой,
В ловушку сам собою залучится;
Среди девиц подобных что ни год
На турок и на русских спрос растет.

Там были… но к чему перечисленья!
Скажу короче: там была одна,
Прелестная, как светлое виденье,
Как фея, как сиянье, как весна,
Аврора Рэби. Нежное волненье
Рождала в сердце каждого она.
Несмелое, но дивное творенье
Как роза накануне пробужденья!

Она осталась рано сиротой.
Опекунами добрыми любима,
Знатна, богата, — но немой мечтой,
Раздумьем одиночества томима.
Как будто силы юности златой
Сломила смерть, промчавшаяся мимо.
(Так во дворце пустом болит сильней
Душа в тоске о счастье прошлых дней!)

Она была младенчески нежна,
Но что — то в ней таинственно сияло…
Как серафим задумчивый, она,
Казалось, непрестанно горевала
О тех, кто согрешил и чья вина
Несчастный род людской отягощала;
Она казалась грустным духом тем,
Что охранял покинутый Эдем!

Она держалась веры католической
И верила всем сердцем и умом:
Сей ветхий культ красою романтической
И строгостью пленял ее. Притом
Она гордилась славой героической
Своих отцов, и словом и мечом
Обычай старой веры защищавших
И ей святую верность завещавших.

Она глядела кротко и светло
На божий мир, его не понимая;
В ней сердце безмятежное цвело,
Как ландыш, в тишине благоухая.
Всеобщее признанье ей дало
Какой — то гордый ореол; сияя
Возвышенным спокойствием, она
Была чудесной прелестью сильна.

Но почему-то в списки Аделины
Аврора не была занесена,
Хотя она имела все причины
Затмить прелестных сверстниц имена;
Любого благородного мужчину
Такая дева, кажется, должна,
Высокой добродетелью блистая,
Склонить на путь супружеского рая.

Мой Дон-Жуан был очень удивлен
(Как древний Рим, не видя бюста Брута
В процессии Тиберия), и он
Спросил о ней, но в эту же минуту
Миледи, вдруг приняв надменный тон,
Сказала очень резко почему-то:
«Аврора мне не нравится: она
Наивна и притворно холодна!»

«Но мы единой веры! — с удивленьем
Сказал Жуан. — Нас легче обвенчать;
Не пригрозит мне папа отлученьем,
Не заболеет от досады мать».
Но леди Аделина с нетерпеньем
Всех женщин, не желающих признать
За оппонентом правоту и силу,
Все тот же довод сухо повторила.

Так что же? Если доводы умны,
Не портятся они от повторенья,
А если глупы, — может быть, цены
Прибавит им простое умноженье.
Настойчивостью действовать должны
Политики, поддерживая пренья:
Противника старайтесь утомить
Его тогда нетрудно и затмить.

Но почему миледи Аделина
С предубежденьем относилась к той,
Чей кроткий облик, светлый и невинный,
Лишь со святыми спорил чистотой?
Миледи славилась не без причины
Любезностью, умом и красотой,
Но (это испытал любой живущий)
Капризы каждой женщине присущи.

Не по душе, наверно, было ей
Спокойное Авроры отношенье
К мельканью лиц и пестроте идей.
Нет худшего на свете униженья,
Чем превосходство ближнего. Больней
Обиды это тайное сомненье
В себе самом; Антоний это знал
И от величья Цезаря страдал.

Но то была не зависть, — о, еще бы!
Миледи чувства этого не знала!
То было не презрение — за что бы
Она Аврору Рэби презирала?
То не была тоска ревнивой злобы,
Которая прекраснейших терзала,
То не было… Но нет, вопрос не в том,
Что это было — вот проблема в чем.

Аврору света праздные сужденья
Не трогали; сияя простотой,
Она была как светлое теченье
В потоке молодежи золотой,
Сверкавшей, как пустые украшенья,
Напыщенной и чванной красотой.
Аврора только кротко улыбалась
Столь детским это сердце оставалось!

Ее не ослеплял надменный вид
Миледи; безмятежно рядом с нею
Она цвела: светляк в ночи блестит,
Но звезды и прекрасней и крупнее!
Наш Дон-Жуан, как ни был знаменит
Был не замечен и не понят ею;
Она ведь в небо устремляла взор,
А он был только светский метеор.

Его весьма двусмысленная слава
Чертовски чаровала женский род
(Изящный блеск испорченного нрава
Красавица любая предпочтет
Смиренной добродетели; оправа
Порочности обычно придает
Героям цену), — но Авроры нраву
Совсем не нравилась такая слава.

Жуан еще не знал натур таких;
Погибшая Гайдэ в сравненье с нею
Была дитя природы, волн морских
Сердечней, простодушней и нежнее.
Но отличалась каждая из них
Особенною прелестью своею:
Гайдэ — цветок, Аврора — самоцвет
(Удачнее сравненья, право, нет).

Придумав это ловкое сравненье,
Я стал опять «сзывать свою пехоту»;
У Скотта взял я это выраженье
У лучшего на свете друга Скотта!
Как он рисует рыцарей сраженья,
Господ и крепостных, пиры, охоты!
Когда бы не Вольтер и не Шекспир,
Поэта лучшего не знал бы мир.

Повсюду муза легкая летает,
Везде я темы сразу нахожу;
Я свет живопишу, и свет читает,
И я его, признаться, не щажу.
Врагов мой стих обычно порождает,
Но жалкой дружбой я не дорожу;
Уже давно я в ссоре с целым светом,
А все же стал я неплохим поэтом!

Упрямство госпожи Амондевилл
Жуана злило, и по сей причине
Весь разговор их кисло — сладок был
И очень неприятен Аделине.
Но вот сребристый гонг провозгласил
Тот час, когда на дамской половине
Меняют туалет (хотя на глаз
Для этой цели вряд ли нужен час).

Но чу! Звенят серебряные чаши,
Стучат ножи, воинственно остры!
(Поспорят ли с Гомером музы наши,
Описывая пышные пиры!)
Меню у нас, пожалуй, даже краше,
Названья удивительно пестры,
Таинственные смеси и приправы
Напоминают древние отравы.

Там был отличный суп «a la bonne femine»[97]
(Дивлюсь я этой кличке безрассудной!),
И суп «a la Beauveau», известный вам,
И камбала с подливкой самой чудной;
Там был (но, видит бог, не знаю сам,
Как справлюсь я с такой октавой трудной!)
Большой индюк, и рыба всех сортов,
И поросята — гордость поваров.

Но мне в детали некогда вдаваться
Я все смешаю вместе! Как тут быть?
Пожалуй, муза может растеряться
И прозвище болтушки заслужить.
Хотя и bonne-vivante[98] она, признаться
Но трудно ей о пище говорить,
И потому сейчас я очень кратко
Все яства перечислю по порядку.

Вестфальской ветчины окорока,
Апиция достойные картины,
И «sauses Genevolses»[99] для знатока,
И дичь «a la Conde», и лососина;
Там были — честь и слава погребка
Все Аммоно-убийственные вина,
И пенистый шампанского бокал,
Как жемчуг Клеопатры, закипал.

Там было бог весть что «a l'Espagnole»[100]
И «a l'Allemande»,[101]«timballe»,[102] и «salpfcon'ы»[103]
(Не сразу нам понятно, в чем там соль,
Но к экзотичным яствам все мы склонны);
Там были «entremets»,[104] которых роль
Баюкать души негой полусонной;
Там сам Лукулл, великий чародей,
Венчал фазанов славой трюфелей.

Увы, сравнится ль блеск подобной славы
Со славой тех, пред кем народы ниц
Лежали? Где их призрак величавый?
Где грохот триумфальных колесниц?
Проходит все — тревоги и забавы,
Победы и обеды знатных лиц;
Едва ль затмит их временная слава
Бессмертную Лукуллову приправу!

Люблю я трюфеля, признаться вам,
И лакомое блюдо «puits d'amour'ы»[105]
С вареньем или без — по вкусу дам,
Как поучает нас литература
Кухмистерских. Я пробовал их сам,
Но даже вам скажу — «Sans confiture»,[106]
Без всякого варенья, эти «puits»
На вкус прелестны, милые мои.

Теряется мой разум в созерцанье
Чудесных блюд, которым счету нет.
Великих несварений процветанье
Их результат, а может быть — секрет
Кто думать мог, что скромный акт питанья
Отца Адама через тыщи лет
Переродится в сложное ученье,
Дошедшее до грани изощренья!

Звенело рюмок тонкое стекло,
И челюсти работали отлично,
Гурманы задыхались тяжело,
А мисс и леди кушали тактично,
И юноши, чье время не пришло
Любить еду, держались романтично:
Они обилью лучших вин и блюд
Прелестную соседку предпочтут.

Увы, не вклеить мне в мои октавы
Сальми и консоме! Ну как тут быть?
Пюре, gibier[107] и разные приправы
Мне очень трудно в строчки уложить.
На ростбиф каждый бритт имеет право,
Но трудно ростбиф с рифмой примирить;
Притом, покушав сытно, сын Парнаса
Воспеть не в силах даже и бекаса.

Люблю желе, бисквиты, марципан,
Мороженое, фрукты и закуски;
Желудок наш, изысканный гурман,
Страдает от излишней перегрузки!
В произношенье трезвых англичан
Становится подагрой «gout»[108] французский.
Я не знаком еще с подагрой, но
Спастись от сей напасти мудрено.

Забуду ль о бесхитростных маслинах,
Союзницах первейших наших вин?
Закусывал я ими на вершинах
Гимета или Суния — один!
Я ел их с хлебом в Лукке и в Афинах
На изумрудной скатерти долин,
Пируя по примеру Диогена
(Он на меня влияет неизменно!).

Отягощенный стол напоминал
Роскошных павильонов вереницу,
Необычайный маскарадный бал
Из овощей, и рыб, и разной птицы,
Мой Дон-Жуан глазами пожирал
«A l'Espagnole» — конечно, не девицу,
А блюдо, что пленяло красотой,
Пикантностью и тонкой остротой.

Сидел мой Дон-Жуан на этот раз
Меж леди Аделиной и Авророй.
Претрудный случай, уверяю вас,
И это ощутил он очень скоро.
Он ежился, не поднимая глаз,
От ясно — проницательного взора
Миледи Аделины — этот взор
Его сверлил насмешливо в упор.

Мне кажется, у глаз бывают уши
Иначе я не в силах объяснить,
Как удается женщинам подслушать
То, что никто не мог предположить.
Как пенье сфер, способны наши души
Таинственно звучать. И, может быть,
Поэтому порой посредством взора
Длиннейшие ведутся разговоры.

В спокойном равнодушии своем
Аврора на Жуана не глядела
Обычно мы с досадой узнаем,
Что ближним нет до качеств наших дела
Жуан мой не был фатом, но и в нем
Аврора самолюбие задела;
Себя он как бы лодкой ощущал,
Затертой между двух ледовых скал.

Он пошутить попробовал — напрасно.
Ему, конечно, вежливо ответили,
Но, глядя вдаль спокойно и бесстрастна,
Как будто шутки вовсе не заметили.
И скромность и заносчивость ужасны,
В каком бы облике мы их ни встретили.
Он видел, что миледи быстрый взгляд
Таил язвительной насмешки яд.

Она ему, казалось, говорила:
«Я так и знала!» Уверяю вас:
Подобное злорадство — это сила
Опасная и вредная подчас.
Герой, чье сердце шутка оскорбила,
Все выполнить старается как раз,
Что в мстительном намеке заключалось…
Глядишь — ан шутка правдой оказалась!

Но ловкий и любезный мой герой
Сумел искусно выказать вниманье
Своей соседке. Этою игрой
Он деликатно подчеркнул признанье
Ее достоинств. Я готов порой
Поверить сплетне! На его старанья
И на его веселые слова
Аврора улыбнулась раза два.

Могла ль от разговора воздержаться
Жуана миловидная соседка?
Сама миледи стала опасаться,
Что в ней проснется все-таки кокетка;
В холодном равновесии держаться
Нам трудно, и случается нередко,
Что мы… Но тут миледи не права:
Аврора уж совсем не такова.

Притом Жуан настолько был приятен,
Настолько гордо-скромен, так сказать,
Себя умел так ловко показать он,
Так он умел покорность проявлять,
Умел он быть и весел и занятен,
Умел он тактом шутки умерять,
Людей на откровенность вызывая,
А собственные замыслы скрывая,

Аврора в равнодушии своем
Его к толпе обычной причисляла
Пустых людей, но и Аврора в нем
Особенные свойства увидала.
Он льстил с таким умом и мастерством,
Что даже ей приятно слушать стало;
Так похвалы изысканных льстецов
Завлечь способны даже гордецов.

Притом он был красив, а это свойство
Смущает женщин, мы должны признать;
Супружествам большое беспокойство
Оно способно часто доставлять.
Пленительную внешность и геройство,
Увы, трудней всего не замечать;
Когда прекрасный образ нас смущает,
Нас никакая книга не прельщает.

Аврора больше внешности пленительной
Любила книги. И, служа Афине,
К ней относилась с нежностью почтительной,
Любуясь ею даже на картине.
Но лишь в корсете старости медлительной
Надежна добродетели гордыня.
Сократ, блюститель этики, и тот
Прекрасного влиянье признает.

В шестнадцать лет все девы сократически
Чтят красоту невинно — вслед Сократу.
Что ж? Если этот славный муж аттический
И в старости мечтал замысловато
(Платон писал о том метафизически),
То девушкам уж вовсе трудновато
Без грез — ведь их природа такова!
Но скромность для девицы — sine qua.[109]

Замечу вскользь: когда свои сужденья
Я, как великий Кук, вам излагаю,
О них всегда свое второе мненье
Я мненью первому предпочитаю,
А может быть, и третье есть решенье,
А может, вовсе нет — почем я знаю!
Но, будь поэт логичен, скуп и строг,
Мир сущего понять бы он не мог.

Весь род людской себе противоречит
Ну как же мне другим не подражать?
Все мелкой ложью истину калечат,
Но я правдив и не желаю лгать.
Коль нас от скептицизма не излечат,
Мы ничего не сможем отвергать.
Противоречий много в человеке;
Источник правды чист, но мутны реки.

И притчи и стихи способны лгать,
Хотя иной раз могут быть правдивы,
А басня может нравы исправлять,
Клеймя пороки очень справедливо.
Но кто поможет сущее познать?
Философы? Они всегда кичливы!
Религия? Возможно, если знать,
Какой из сект разумней доверять.

Конечно, каждый может ошибаться.
А впрочем, может быть, и каждый прав.
Спаси нас боже! Трудно продвигаться,
В тумане маяка не распознав.
Пора пророку новому заняться
Защитой смелых догматов и прав;
Изношенные мненья, в самом деле,
За два тысячелетья потускнели.

Но для чего запутался и я
В тенетах метафизики? Не мне ли
Противна эта вся галиматья?
Безумье и судьба мне повелели
О косяки загадок бытия
Напрасно биться лбом. Осточертели
Мне все проблемы эти навсегда;
К терпимости я склонен, господа!

Теолог я умеренный (не скрою!),
Пресвитерьянец и мыслитель, право.
Умеренно люблю я Тир и Трою,
Как Элдон, судия сей величавый.
О доле низших классов я порою
Толкую Джону Булю очень здраво,
И, словно Гекла, кровь кипит моя,
Коль произвол тиранов вижу я.

Политику, религию, смирение
Вы встретите не раз в стихах моих;
Я придаю огромное значение
Моральной пользе диспутов таких.
Я публике устроил развлечение
Из разных философских заливных.
Желая угодить любому праву, я
Загробной вас попотчую приправою.

От споров я отрекся, видит бог!
Теперь ни на какое искушенье
Поддаться бы я, кажется, не мог;
Я полное предвижу исправленье.
А то читатель к музе очень строг:
Опасными слывут ее сужденья,
Хотя она едва ли злее тех
Судей, чей труд велик, да мал успех.

Ты веришь ли, читатель, в привиденья?
Конечно, нет! Ты хмуришься? Так что ж!
Тревоги и приятные волненья
Ты в этой пестрой повести найдешь.
Я говорю без всякого глумленья,
Что этот мир таинственный — не ложь;
Я веские имею основанья
Уверовать в его существованье.

Серьезно? Вы смеетесь?! Как же быть!
А я предпочитаю улыбаться.
Ведь, право же, могу я допустить,
Что призраки способны появляться!
Я не хочу об этом говорить,
Чтоб на знакомство к ним не навязаться;
Сам Гоббс в себе души не замечал,
А посещенья мертвых ощущал.

Я ночью эти песни сочиняю
То как сова, а то как соловей.
Минервы птица мрачная и злая
Над рукописью кружится моей;
Со старых стен, кольчугами сверкая,
Глядят портреты умерших людей,
И угольки в камине слабо тлеют,
И мысли постепенно цепенеют.

И посему (хотя при свете дня
Я не привык писать) иные думы
Бывают в яркий полдень у меня;
Но полночи холодной мрак угрюмый
Меня смущает, сердце леденя,
Мне бредятся таинственные шумы…
Кто знал такое состоянье, тот
Пусть это суеверьем назовет!

Меж двух миров, на грани смутной тайны
Мерцает жизни странная звезда.
Как наши знанья бедны и случайны!
Как многое сокрыто навсегда!
Прилив столетий темный и бескрайный
Смывает грани, толпы и года,
Лишь мертвых царств угрюмые могилы
В пространствах мира высятся уныло.