Собачонку звали Кайзер Вильгельм Фердинанд Третий, или попросту Вилька. Была она ничья и, возможно, поэтому никогда не голодала. Она зарабатывала хлеб собственной головой, кувыркаясь через нее; собственными лапами, так как умела ходить и на задних и на передних в отдельности. Она знала, что на человека можно тявкнуть не более трех раз подряд, иначе тебя сочтут грубиянкой. И еще она знала: показывать зубы в улыбке гораздо прибыльнее, чем скалить их просто так.
Малышей в красных трусиках звали Сережка и Наташка. Брат и сестра. Были они двойняшками-близнецами. Когда они ревели, то становились друг к другу спиной, чтобы рев слышался со всех сторон. Дрались плечом к плечу. Засыпали вместе и просыпались одновременно. По очереди они только задавали вопросы.
Малыши подошли к Дубравке.
— Ты почему на скамейке спала? — спросила Наташка.
Сережке этот вопрос был неинтересен. Он, как мужчина, полагал, что человек может спать, где ему заблагорассудится. Он спросил:
— Скажи, кто главнее: колдунья, ведьма или баба-яга?
— Все главные, — ответила Дубравка. — Они различаются только по возрасту. Колдунья — это молодая девушка. Ведьма — женщина средних лет. Баба-яга — старуха.
— А есть колдовские дети? — тут же спросила Наташка.
Дубравка давно уже знала, что единственное спасение от вопросов — вопросы.
— Валентина Григорьевна не выходила? — спросила она.
Брат и сестра переглянулись. Сказали хором:
— Какая?
— Очень красивая. Она комнату в той башне снимает.
Дубравкина бабушка высунулась в окно и позвала Дубравку завтракать.
— Как только она выйдет, — наказала малышам Дубравка, — кричите мне.
Сережка и Наташка важно кивнули.
Не успела Дубравка выпить кружку молока, как во дворе раздался крик:
— Дубравка, она вышла!
Дубравка выглянула в окно.
Посреди двора стояла Валентина Григорьевна. В руке она держала белую пляжную сумку. Платье на ней было тоже белое и узкое, в крупных пунцовых цветах.
Дубравка поперхнулась молоком. Днем Валентина Григорьевна оказалась еще красивее.
Бабушка посмотрела через Дубравкину голову во двор.
— Радуга, — сказала она. — Дай бог, чтоб не мыльный пузырь.
«Радуга, — подумала Дубравка. — Почему нет такого женского имени?» И спросила вдруг:
— Это ты меня Дубравкой назвала? Почему?
— Так, — ответила бабушка.
Во дворе перед Валентиной Григорьевной, взявшись за руки, стояли Сережка и Наташка. Они смотрели на нее и деловито кричали:
— Дубравка, она вышла!
Потом Наташка спросила:
— Почему вы такая красивая?
— Потому что я мою уши, — сказала Валентина Григорьевна. Она хотела еще что-то сказать, но тут из дома вышел мужчина с такими же темными глазами, как у Сережки и Наташки. Он взял малышей за руки.
— Идемте немедленно мыть уши. Я тоже буду мыть душистым мылом.
— Вам это вряд ли поможет, — насмешливо сказала Валентина Григорьевна.
— Спасибо, я буду мыть уши без мыла… — Мужчина улыбнулся и повел ребят к набережной.
Валентина Григорьевна смотрела им вслед, покусывала губы, потом, спохватившись, крикнула:
— Пожалуйста! — И принялась разглядывать дом.
— Нравится? — спросил ее кто-то сверху.
Она обернулась, подняла голову. На ступеньке висячей лестницы сидела Дубравка.
— Здравствуйте! — сказала Дубравка.
Встав на цыпочки, Валентина Григорьевна пожала Дубравкину руку, крепко, как хорошему, верному товарищу. Потом спросила, махнув сумкой в сторону набережной:
— Кто этот человек?
— Это Сережкин и Наташкин отец. Петр Петрович. Он всегда дразнится. У него не поймешь, когда он говорит серьезно. Он прозвал наш дом Могучая фата-моргана.
— Почему?..
— Ему так хочется. Он чудак.
Валентина Григорьевна еще раз оглядела дом.
— Он, и правда, похож на фата-моргану.
— Может быть, — согласилась Дубравка, — только я не знаю, что это такое.
— Ничего, — сказала Валентина Григорьевна, — просто забавный мираж.
Мальчишки лежали на пляже вверх лицом. Они изо всех сил надували животы. Считалось, что к надутому животу легче пристает загар. Лежать с надутыми животами тяжело. Скоро мальчишки устали, повернулись к солнцу спинами.
— Попадись мне эта Дубравка! — сказал Утюг ни с того ни с сего.
Его друзья не шелохнулись. Они лежали, словно пришитые к земле солнечными нитками. Им было лень говорить.
Утюг был местный. Прозвище он получил за то, что не умел плавать, как это ни странно.
— Меня вода не держит, — объяснял он. — У меня повышенная плотность организма.
Утюг верховодил на берегу. Он бросал на спины загоральщиков сухой лед, выпрошенный у продавцов мороженого. Ловил девчонок в веревочные силки, закатывал им в волосы колючки. Но больше всего он любил посещать салон, где соревновались кондитеры. В этом салоне давали отведать любое пирожное, какое хочешь, душистые кексы и сливочное печенье. Нужно было только заплатить за билет, выслушать лекцию о белках, витаминах и углеводах. Пробовать можно бесплатно. Правда, очень скоро Утюга перестали туда пускать.
У него оказался слишком большой аппетит и очень маленькая совесть.
Утюга часто били. Но вчерашний Дубравкин удар Утюг считал оскорблением.
— Пусть только появится! — бормотал он. — Что лучше: леща ей отвесить или макарон отпустить?
— И того и другого, — предложил кто-то из ребят равнодушным голосом. — Чем больше, тем лучше.
— Ее сначала поймать нужно.
— Вон она идет! — крикнул Утюг, вскочив на ноги.
Мальчишки поднялись, стряхнули налипшую на животы гальку. Они сумрачно глядели на Дубравку. А та даже не повернула головы в их сторону.
Дубравка шла по пляжу с Валентиной Григорьевной. Это было очень приятно и необычно. Головы загоральщиков поворачивались им вслед. Взгляды были всякие: восхищенные, удивленные, даже завистливые и злые. Не было равнодушных взглядов. Разогретые солнцем люди, обычно лениво уступающие дорогу, вежливо подвигались. Говорили «пожалуйста» — слово, которое не часто услышишь в магазинах, автобусах и на общественных пляжах.
Валентина Григорьевна и Дубравка выбрали место почти у самой воды. К их ногам подлетел волейбольный мяч. Какие-то загорелые парни прибежали за ним. Они разучились играть в волейбол и долго не могли подхватить мяч в руки. Они бы возились с мячом полчаса, улыбаясь и бормоча извинения, но Валентина Григорьевна сильным ударом отбросила злополучный мяч далеко за спину.
Потом по мелкой воде, громко хохоча и брызгаясь, прошли старшие школьницы из драмкружка. Они украдкой посматривали на Валентину Григорьевну.
— Дубравка, можно тебя на минутку? — сказала Снежная королева, грациозно изогнув спину.
— Что? — сказала Дубравка.
— Почему ты не ходишь в кружок? Ведь ты так хорошо играла, — ласково спросила Снежная королева, глядя через Дубравкину голову.
«Потому что вы злые кобылы, — хотела сказать Дубравка, — у вас только мальчишки на уме», — но промолчала.
— Кто эта женщина? — зашептали девчонки.
— Артистка из Ленинграда, — сказала Дубравка. — Народная артистка республики. Знаменитая.
Девчонки сдержанно загалдели:
— Я, говорила!
— Нет, это я говорила!
И только Снежная королева, не в силах совладать с ревностью, пожала плечами.
— Для народной артистки она недостаточно интересная. Серые глаза, подумаешь! Черные кинематографичнее. И волосы…
— Нет, красивая! — возразила Дубравка. — Даже очень красивая, это всякий скажет.
— Красивая, — подтвердили остальные.
Дубравка фыркнула надменно и, выгнув спину, как это делала Снежная королева, подошла к Валентине Григорьевне.
— Жабы, — сказала она. — Лицемерки…
Потом мимо них прошли мальчишки.
Утюг будто ненароком споткнулся и упал. Поднимаясь, он швырнул из-под ноги целый фонтан мелких камушков.
— Ладно, Утюг, — сказала Дубравка. — Запомни.
Валентина Григорьевна засмеялась.
— Смешная ты, Дубравка, — сказала она. — Ты, наверное, с целым светом воюешь.
— Хороших людей я не трогаю. А Утюг пусть запомнит.
Когда мальчишечьи головы круглыми поплавками заскакали на волнах, Дубравка скользнула в воду и поплыла вслед за ними.
Утюг порядочно отстал от приятелей. Он плыл, крепко вцепившись в надувной круг. Что-то цепкое обвило его ноги и с силой дернуло вниз. Страх — плохой товарищ. Утюг выпустил резиновый поплавок, заколотил руками по воде и тотчас окунулся с макушкой, блестяще оправдав свое прозвище.
Ноги его освободились.
Утюг вынырнул, хватил ртом воздух и увидел прямо перед собой Дубравку. Она преспокойно лежала на его круге.
