Эдуард Вениаминович Лимонов известен как прозаик, социальный философ, политик. Но начинал Лимонов как поэт. Именно так он представлял себя в самом знаменитом своём романе «Это я, Эдичка»: «Я — русский поэт».
О поэзии Лимонова оставили самые высокие отзывы такие специалисты, как Александр Жолковский и Иосиф Бродский. Поэтический голос Лимонова уникален, а вклад в историю национальной и мировой словесности ещё будет осмысливаться.
Вернувшийся к сочинению стихов в последние два десятилетия своей жизни, Лимонов оставил огромное поэтическое наследие. До сих пор даже не предпринимались попытки собрать и классифицировать его. Помимо прижизненных книг здесь собраны неподцензурные самиздатовские сборники, стихотворения из отдельных рукописей и машинописей, прочие плоды архивных разысканий, начатых ещё при жизни Лимонова и законченных только сейчас.
Более двухсот образцов малой и крупной поэтической формы будет опубликовано в составе данного собрания впервые.
Читателю предстоит уникальная возможность уже после ухода автора ознакомиться с неизвестными сочинениями безусловного классика.
Собрание сопровождено полновесными культурологическими комментариями.
Публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации.
В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.
куртку он ему поднамочил
вот работник отложил инстру́мент
вытирает лик свой рукавом
Лампы освещают десять действий
Голоса звучат: неси, тащи
Ну, давай подай мне тот кусок вон
выгружай и снова нагружай
Вот в когтях завода семь иль восемь
бьются времени часов больные люди
их железо мощно окружает
и блестит победно вокруг них
Одному сегодня от металла
раскалённой струе́й глаз залило
он не будет видеть вполовину
будет плакать он, когда поймёт
Близ реки ещё в начале века
при царе последнем Николае
вырос сей завод и продолжает
разбухать железным телом вширь
И сюда являются по́утру
бедные пустые человеки
чтоб потом за сгубленные жизни
деньги из бумаги получить…
«В газете «Правда» за число шестое…»
В газете «Правда» за число шестое
был напечатан короткий некролог,
что умер Скульский он оповещает
еврей и бывший министр пищевик
Он родился́ в двенадцатом году
Его лицо глядит с портрета глухо
он должности проследовал наверх
меняя их, к министру приближался
Директором он был маслозавода
и жировым огромным комбинатом
успешно одно время управлял
он умер в прошлый вторник, занимаясь
своим обычным делом в кресле мягком
и Лев Израйлич Скульский перешёл
в землю своих неизгладимых предков
А я сегодня есть ещё живой
и целый день ходил я в гости
меня кормили чаем, колбасой
и стапятьюдесятью граммами свинины…
«Общественная туалетная…»
Общественная туалетная
освещена водяным освещением
Пусто в ней, страшно и тяжело
Зимой прислонишься к трубам отопления
и воняет водой и мочой
и сидит древняя бабка
и в руке у ней тряпка
и мигает очень малый свет
и вдруг как пожалеешь
последние пять лет
как вспомнишь себя молодого разодетого
с деньгами в кармане вечером в сирени,
говорящего среди южных роскошных растений
девушки, у которой глаза в тени
клеточная юбка
милая моя девочка
маленькая моя любка
так и заплачешь сразу же тут
слёзы на пол вонючий текут
поэтовы слёзы, поэтовы слёзы
выйдешь и скрючившись
идёшь по морозу
в своём старом тряпье одет
забудешь события последних пяти лет
«Этот человек назывался Хомяков…»
Этот человек назывался Хомяков
он жил в городе
он жил в первом этаже в комнате
его соседи были Зюзин и Гущин
он любил женщин
шестьдесят два года — вот сколько ему
он стоит и чешет живот
впереди врата забвения
они украшены голубым…
«На зелёных холмах много старых досо́к…»
На зелёных холмах много старых досо́к
они сложены в кучки лежат
доски сосновые на концах шипы
и старый рубанок лежит
на зелёных холмах на пространстве в километр
остатки лежат ящиков
и бочек доски также лежат
под тучами и под дождём
поливаемые обручи стали жёлты
на них наросло окисей
из-под досок выползают мокриц
бледные сумеречные тела
Жидким светом светятся мокрицы
а тысяченожки тысячью ног копошат
и быстро-быстро бегут назад
глубже в ямы свои кусать
сыплется деревянная труха
уходят семьи жучков древоедов
и перемещается группа людей
вдоль обрыва холмов в долину
«город один прилежен тебе…»
город один прилежен тебе
город другой не нравится чем-то зелёным
может быть, один этаж его
сделал тебе так больно
нет же, ты помнишь, что тут тебя
ночью близ музыкальной школы
было приятно запах мясных пирожков
и рваного теста клочками
«Светлы пески и далеки они…»
Светлы пески и далеки они
ногам ходить и дождик падал
в последний чёрный центр стекает он
и по дороге задевает листья
Какой огромный шум
жужжит моё плечо
и моя юность кажется красива
но переломилась зелёная полоса
и лежит на воде спиной умирая
«Петров божился ртом своим, что не умрёт…»
Петров божился ртом своим, что не умрёт
Я слышал сам, как был ещё мальчишкой
Нет, нет, я не умру, зубами отдерусь
Я не позволю взять моё худое тело…
Петров лежал на стуле, как змея
он извиваньем жизнь свою изображая
махал на смерть, которую видал,
которая счас строила улыбки
Но умер он в квартире номер пять
в своих больших невыразимых белых брюках
движением последним ухватив
себя за долгополую рубашку…
И было грустно от других вещей
которые стояли и лежали
Петрову недоступны и круглы
таинственные тёмные предметы…
«лесной поклонник бог мышей усатых…»
лесной поклонник бог мышей усатых
друг земляники дикой и речной
пришёл сегодня в брюках полосатых
и сел на камень над реки водой
Его сопровождала мысль пустая
шуршала она рядом по траве
Резиновыми ножками шагая
вечерний час над ними повисал
«Я медленно, дорогой скучной…»
Я медленно, дорогой скучной
стопу передвигая, чрез пустырь иду
стопа моя мелькает, как маленькая птичка
со стороны взглянуть
Берёзы в пятнах стали по краям
Ждёт паровоз, струится май дощатый
печальный воздух на моей щеке,
как бабочка с пыльцою поселился
Я помню Витю, был черноволос
высок и он
