Ознакомительная версия.
Копенгаген не принимает
1
Копенгаген не принимает
взлетные полосы расплавлены
кролик валяется, дышит за унитазом
в парке, на кладбище – голые люди
разнузданные молодчики с бутылками
оскорбляют очередного короля и его коня
йогурт нагревается по пути ко рту
купаться можно лишь ночью
потом будешь говорить:
помнишь, помнишь
лето, 94-й?
как я никого не любил
и никто не любил меня
2
а Мортен женился на русской соседке
сам еле ходит
практически не говорит
не умеет пользоваться отжимом
и в целом стиральной машиной плохо владеет
Наташа
уже не может
моется все чаще и чаще
во время бесполезных прогулок по центру
плачет
вспоминает о Всемогущем Боге
который легко спасает от улиц фабричных
от красного кирпича
от служб социальных
выручает воров в магазинах
покрывает угонщиков велосипедов
нелегальных звонильщиков прячет в чаще
и, наконец, отводит фермерскую машину
от молодого румына
заснувшего на лесной дороге
помните ли братья
как были счастливы мы
в поселке Насосный
хоть и вдали от столицы
а была своя атмосфера
целый день жара
целый день кофе
вечером подпевали магнитофону
сигареты все – пополам
раз в неделю каждому поносить – джинсовая рубашка
коньяк – поровну
закрутка – по кругу
общий карман
восьмерка – одна на всех
под шелковицей
как ласточка белая
плечом к плечу
с армейскими ремнями в руках
разговаривали с милицией
ни тебе пустоты
ни тоски
ни смерти
Алик
Азиз
Анвар Каримович
Коля
Жорик
Муслим
Игорь
прошедшим временем
в сердце
высечены сияющие
друзей имена
«Мы будто бы спим, и будто бы сон…»
Мы будто бы спим, и будто бы сон,
И Фридриху темного пива несем.
И Фридрих торжественно, неторопливо
Пьет, как вино, темное пиво.
Хмельное молчанье неловко хранит,
На Эльзу Скифлд, волнуясь, глядит.
Мы будто совещаемся, пусть, мол, их —
И оставляем влюбленных одних.
И ждем, и ждем, и ждем до утра,
И она выходит – пойдемте, зовет, пора.
А Фридрих спит и дышит покойно, тихо,
Как будто бы обнимает Эльзу Скифлд.
1987–1989
«И солнце бледнеет до полной луны…»
И солнце бледнеет до полной луны.
Англичанин выходит, ступает на снег.
И снег подтаивает, струится под ним.
И кто-то настроенный против него.
Рождается и умирает в душе у него.
И чувство потери тревожит его.
И он поднимается, ослепший.
Наощупь выводит на снегу – англичанин.
1987–1989
«Эти маньчжурские плато…»
Эти маньчжурские плато
Напоминают Чкалов.
В Чкалове на Шевченковских
Точно такие места.
В Маньчжурии с первых дней
Чувствуешь подавленность,
Неуверенность в себе,
Ты немногословен, сдержан.
На Шевченковских легче,
Это же Чкалов.
Точно такие места —
Немногословен, сдержан.
1987–1989
«Фридрих идет как Бетховен…»
Фридрих идет как Бетховен,
Рукою власы шевелит,
Он наш, он пуглив и греховен,
Он смертен и даровит.
А мы устремляемся следом
И ходим за Фридрихом вслед,
И нашим бесчисленным летам
И вправду счисления нет.
1990
«Когда стеклянны дверцы шкапа…»
Когда стеклянны дверцы шкапа,
Скрипя, распахиваются вдруг,
В природе пышно расцветает
Пронзительный, негромкий звук.
Мы все выходим ради Бога,
Гуляет почва под ногой,
И придорожные овраги
Переполняются водой.
И провода поют и рвутся,
Не в силах электричество сдержать,
И мы печем картофель в углях,
Поскольку некуда бежать.
И на сырой земле вповалку,
Под гром и молнии разряд,
Мы засыпаем сладко-сладко,
Как много-много лет назад.
1990
«Входит двоюродный брат…»
Входит двоюродный брат,
Просит передать деньги нуждающемуся товарищу.
Постой, брат,
Твоего товарища давно нет в живых.
Нет, брат, веришь – бесконечно нуждается.
1992
Вывешивать белье,
Питаться снегом,
В наш двор не заходило время,
Нас не боялась детвора.
Припомним – детвора с магнитом
Проходит нашей улицею торопливо
…………….
1992
«Был опыт в градостроительстве…»
Был опыт в градостроительстве,
Строил в Польше,
На рубеже первичных изысканий
Испытывал отвращение как профессионал,
Замыкался в себе,
Отвечал самым высоким требованиям.
1992
На нашей Энской улице
Был исправительный дом,
С копьевидною оградою,
Готическим окном.
Там, заградивши проходную,
Дежурил часовой,
И нашу улицу родную
Считал своей родной.
И днем и ночью музыка
Играла в замкнутом дворе,
И заключенные, как девушки,
Пританцовывали при ходьбе.
И взгляд холодный и сторонний
Через барьер не проходил,
И с неба ангелы Господни
Бросали мишуру и серпантин.
1993
«Нет, никогда не может статься…»
Нет, никогда не может статься,
Чтобы электрик молодой
Не отрицал основ естествознания,
Не рисковал жизнью.
Он повествует о войне,
Неразличимой невооруженным глазом.
Радиопомехи беспрестанно вмешиваются в его речь,
Прощай, электрик.
1994
«И сестры, осмелев, выходят к полднику…»
И сестры, осмелев, выходят к полднику,
И пьют ситро, и утирают пот,
И гость снимает со стены гармонику,
И неаполитанскую поет.
И как прибой накатывает ужин,
Окно задето фосфорным огнем,
И сестры полагают гостя мужем,
И переодеваются при нем.
1994
«Ах, чайки кружатся над фабрикой…»
Ах, чайки кружатся над фабрикой,
Слышится колокольный звон.
Я беден, я вычищаю сточные колодцы
В термических залах.
И первый подземный толчок
Я расцениваю как предательство,
Я обнаруживаю прогорклый запах
Природного газа.
Я обращаюсь к бегущим товарищам:
«Который час, дорогие мои?»
Они отвечали: «Прощай, Александр,
Мы погибли, нам нужно идти».
Они провидчески отвечали:
«Ты распрямишься, станешь субподрядчик, Александр!»
Я пританцовывал, обмирая от страха,
Я не был Александром.
1994
«Камнями девочки играли в бриллианты…»
Камнями девочки играли в бриллианты,
Заканчивалась Тридцатилетняя война,
И словно перочинный ножичек
По мостовой катилась рыбья голова.
Дальние овраги фосфоресцировали.
Продовольственные склады тщательно охранялись.
Караульные исполняли комические куплеты,
Как будто артисты.
«О, Господи, – шепталися в домах,—
Мы что-то не очень хорошо себя чувствуем.
Мы, в сущности, наповал убиты,
Как подсказывает сердце.
Предназначения судьбы не применяются в точности,
Отсюда страшная неразбериха.
Мы перекувырнемся и станем Габсбурги,
Нам хочется блистать, кощунствовать».
На заставах еще постреливали,
Свободные передвижения были запрещены.
В войсках беспрестанно жаловались на самочувствие:
«Мы не очень хорошо себя чувствуем».
1994
«Ударим в веселую лютню…»
Ударим в веселую лютню,
Поедем на аэродром.
Воскликнут часовые:
– Сюда нельзя, панове!
– Как жаль, мы проездом, панове,
Мы лютню продаем.
У вас на аэродроме
Светло, как будто днем.
Очевидно, празднества святые,
И нам скрываться не пристало,
И, значит, наши золотые
Мы раздадим кому попало.
1995
«Я уехал в Монголию, чтобы поверить веселому сну…»
Я уехал в Монголию, чтобы поверить веселому сну,
Сопровождал военизированный караван,
Подножка вертолета скользнула по виску,
На всю жизнь остался фиолетовый шрам.
Подростки латали бечевкою войлочный мяч,
Пастухи выпивали, передавая узкий стакан.
Я оставался в полном сознании, чтобы слышать приказ,
У развилки дорог стоял истукан.
К ночи пыль оседала, я споласкивал рот,
Освобождался от наплечных ремней,
Удары сердца я воспринимал как пароль
И гордился озабоченностью своей.
И обернувшись худым одеялом, как учил проводник,
Я слышал было шаги развеселого сна,
Но являлся мой старший брат и песен не заводил,
И простуженно кашлял, и исчезал как луна.
Я звал его, шарил по воздуху непослушной рукой,
Обыскивал местность при поддержке ночного огня,
И товарищи, смертельно уставшие за переход,
Угрожали избавиться от меня.
1996
Ознакомительная версия.
