цветам.
Обходил я пырей,
Обходил я глухую крапиву,
«Лисий хвост» обходил, и овсюг, и осот полевой,
И пушицу,
И колючий,
Полыхающий пламенем ярым,
Безобразный, бездарный татарник.
Им, конечно, хотелось. А я говорил с укоризной:
«Ну куда вы?
Вот ты, лопоухого щавеля стебель,
Полюбуйсь на себя, ну куда ты годишься?
Разве сор подметать?
Ну, допустим, тебя я сорву…»
И затем,
Чтоб совсем уж растение это унизить,
Я сорвал
И приставил метельчатый стебель к букету,
Чтобы вместе со мной все цветы на лугу посмеялись
Сочетанью ужасному розовой «раковой шейки»
И нелепого щавеля.
Но…
Не смеялся никто.
Даже больше того (что цветы!), я и сам не смеялся.
Я увидел, как ожил, как вдруг засветился букет,
Как ему не хватало
Некрасивого, в сущности, длинного, грубого стебля.
Я крапиву сорвал,
Я приставил к букету крапиву!
И — о чудо! — зеленая, мощная сочность крапивы
Озарила цветы.
А ее грубоватая сила
Оттенила всю нежность соседки ее незабудки,
Показала всю слабость малиновой тихой гвоздички,
Подчеркнула всю тонкость, всю розовость «раковой шейки».
Стебли ржи я срывал, чтоб торчали они из букета!
И татарник срывал, чтоб симметрию к черту разрушить!
И былинник срывал, чтобы мощи косматой добавить!
И поставил в кувшин,
И водой окатил из колодца,
Чтобы влага дрожала, как после дождя проливного.
Так впервые я создал
Настоящий,
Правдивый букет.
1963
В зеленой лесной траве, в трех шагах от тропинки,
Выросла ягода, вызрела до красноты.
Сорвать бы… Да мало ли ягод в лесу,
Не за этим пришел… Три шага… да еще нагибаться…
Пусть висит. Брызнет дождик — на землю собьет
Или птица склюет.
А ягода мне говорит:
«Не ленись, подойди, наклонись, избалованный жизнью,
Не ценящий мгновенья,
Сорви меня
И
Насладись.
Я мала, это правда. Но запахи летнего леса,
Солнца утренний лучик, упавшая в землю дождинка —
Все в меня воплотились, во мне воедино слились.
Положи меня в рот. Языком разомни меня нежно.
Через зубы меня, прохладную, процеди.
Равнодушно идущий, на солнце глядящий небрежно,
Сколько ягод осталось еще у тебя впереди?
Говорят, умирая, все прошлое перебирают:
Что видали, где были, в чем были правы-неправы.
Меж событий других,
Затемняя их и отстраняя,
Может, я-то и вспомнюсь, кивну из зеленой травы.
Может, вспомнив меня, ярко-красную, с пятнышком белым,
Перед тем как обрушится мрака последний обвал,
Не о том пожалеешь, что где-то чего-то не сделал,
А о том, что сегодня
Меня не сорвал».
1960
Я слушал музыку, следя за дирижером.
Вокруг него сидели музыканты — у каждого
особый инструмент
(Сто тысяч звуков, миллион оттенков!).
А он один, над ними возвышаясь,
Движеньем палочки, движением руки,
Движеньем головы, бровей, и губ, и тела,
И взглядом, то молящим, то жестоким,
Те звуки из безмолвья вызывал,
А вызвав, снова прогонял в безмолвье.
Послушно звуки в музыку сливались:
То скрипки вдруг польются,
То тревожно
Господствовать начнет виолончель,
То фортепьяно мощные фонтаны
Ударят вверх и взмоют, и взовьются,
И в недоступной зыбкой вышине
Рассыплются на брызги и на льдинки,
Чтоб с легким звоном тихо замереть.
Покорно звуки в музыку сливались.
Но постепенно стал я различать
Подспудное и смутное броженье
Неясных сил,
Их шепот, пробужденье,
Их нарастанье, ропот, приближенье,
Глухие их подземные толчки.
Они уже почти землетрясенье,
Они идут, еще одно мгновенье —
И час пробьет…
И этот час пробил!
О мощь волны, крути меня и комкай,
Кидай меня то в небо, то на землю,
От горизонта
И
До горизонта
Кипящих звуков катится волна.
Их прекратить теперь уж невозможно,
Их усмирить не в силах даже пушки,
Как невозможно усмирить вулкан.
Они бунтуют, вышли из-под власти
Тщедушного седого человека,
Что в длинном фраке,
С палочкой нелепой
Задумал со стихией совладать.
Я буду хохотать, поднявши руки,
А волосы мои пусть треплет ветер,
А молнии, насквозь пронзая небо,
Пускай в моих беснуются глазах,
Их огненными делая из синих.
От горизонта
И
До горизонта
Пускай змеятся молнии в глазах!
Ха-ха-ха! Их усмирить уж невозможно
(Они бунтуют, вышли из-под власти).
Как невозможно бурю в океане
Утишить вдруг движением руки.
Но что я слышу…
Нет…
Но что я вижу:
Одно движенье палочки изящной —
И звуки все
Упали на колени,
Потом легли… потом уж поползли…
Они ползут к подножью дирижера,
К его ногам!
Сейчас, наверно, ноги
Ему начнут лизать
И пресмыкаться…
Но дирижер движением спокойным
Их отстранил и держит в отдаленье.
Он успокоил,
Он их приласкал.
То скрипки вдруг польются,
То тревожно
Господствовать начнет виолончель.
То фортепьяно мощные фонтаны
Ударят вверх и взмоют, и взовьются,
И в недоступной зыбкой вышине
Рассыплются на брызги и на льдинки,
Чтоб с легким звоном тихо замереть…
. . . . . . . . . . . . .
Все правильно. Держать у ног стихию
И есть искусство. Браво, дирижер!
1960
Ветле,
Что за картофельным загоном,
Из всех деревьев нашего села
Не повезло —
Устроили там свалку.
Ну да: во-первых, неизвестно чья.
И кто и для чего ее сажал там, —
Не знаем.
Если вкруг других
Вполне домашних и вполне приличных ветел
Всегда разметено и чисто, как в избе,
То там, у бесхозяйственной ветлы,
Навалено неведомо чего.
Несут туда железные обрезки,
Несут туда калоши и ботинки,
Что, значит, никуда уж не годны
(Когда б хоть чуть годились — не несли бы),
Издохнет кошка — выбросят к ветле.
Так окружили бедную ветлу
Рваньем тряпичным, падалью кошачьей,
Что лучше уж сторонкой обойти.
А между тем, когда приходит май,
Она, в грязи увязнув по колени,
Вдруг начинает тихо золотеть.
Ей наплевать на рваные калоши,
На банки на консервные, на ветошь,
Она цветет, как все земные сестры
Ее цветут,
Застенчивым цветеньем,
Чистейшими, невинными цветами,
Их первозданно солнцу открывая.
И светится. И пахнет медом вся.
И, между прочим, пчелы к ней летают,
На мусор у подножья невзирая,
