Владислав Холшевников - Мысль, вооруженная рифмами

В третьем тысячелетье
Автор повести
О позднем Предхиросимье
Позволит себе для спрессовки сюжета
Небольшие сдвиги во времени —
Лет на сто или на двести.

В его повести
Пушкин
Поедет во дворец
В серебристом автомобиле
С крепостным шофером Савельичем.

За креслом Петра Великого
Будет стоять
Седой арап Ганнибал —
Негатив постаревшего Пушкина.
Царь
Примет поэта, чтобы дать направление
Образу бунтовщика Пугачева.
Он предложит Пушкину
Виски с содовой,
И тот не откажется,
Несмотря на покашливание
Старого эфиопа.

— Что ж это ты, мин херц? —
Скажет царь,
Пяля рыжий зрачок
И подергивая левой щекой.
— Вот мое последнее творение,
Государь, —
И Пушкин протянет Петру
Стихи, начинающиеся словами
«На берегу пустынных волн…»
Царь пробежит начало
И скажет:
— Пишешь недурно,
А ведешь себя дурно, —
И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок,
Добавит: — Ужо тебе!..

Он отпустит Пушкина жестом,
И тот, курчавясь, выскочит из кабинета
И легко пролетит
По паркетам смежного зала,
Чуть кивнувши Дантесу,
Дежурному офицеру.

— Шаркуны, ваше величество, —
Гортанно произнесет эфиоп
Вслед белокурому внуку
И вдруг улыбнется,
Показывая крепкие зубы
Цвета слоновой кости.

Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешенным вниманием,
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой
Вечереющие складки флорентийского
                                                       плаща.

1972

Четырехстопный ямб
Мне надоел. Друзьям
Я подарю трехстопный,
Он много расторопней…

В нем стопы словно стопки —
И не идут коло́м.
И рифмы словно пробки
В графине удалом.

Настоянный на корках
Лимонных и иных,
Он цвет моих восторгов
Впитал, трехстопный стих.

И все стихотворенье
Цветет средь бела дня
Бесплотною сиренью
Спиртового огня…

1972

И осень, которая вдруг началась
Прилежно,
Меня веселит на сей раз
И тешит.
Она мне настолько мила,
Что надо
На время оставить дела
Земные…
Шататься, и скуки не знать
Осенней.
Да кто это вздумал пенять
На скуку!
Ленивы мы думать о том,
Что, может,
Последняя осень последним листом
Тревожит.

<1970–1974>

Что-то вылепится
Из глины.
Что-то вытешется
Из камня.
Что-то выпишется
Из сердца.
Будь как будет!
Не торопись!..

<1970–1974>

Песню запойте для нас, милые Музы!
Лепит понтийский закат тень на вершине.
Воздухом нежной зимы пахнут арбузы,
Медом осенней зари — спелые дыни.

Песню запойте для нас, милые Музы!
В час, когда примет волна цвет апельсина,
В час, когда к козьей тропе выйдут Отузы,
Песню запойте для нас кратко и сильно.

Песню запойте для нас, милые Музы!
Медь ядовитых высот солнце чеканит.
Вместе с вечерней зарей сбросим обузы,
Все, что тревожило нас, в вечности канет.

Но еще видно, как там, на перевале,
Вывесил цепкий кизил алые бусы.
Вспомните, как в старину вы нам певали,
Песню запойте для нас, милые Музы!

<1970–1974>

Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград.
Ему как мавзолей земля —
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков.
На рыжих скатах тучи спят,
Метелицы метут,
Грома тяжелые гремят,
Ветра разбег берут.
Давным-давно окончен бой…
Руками всех друзей
Положен парень в шар земной,
Как будто в мавзолей…

1944

Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
                     можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним
                        идет охота.
Тяжелый
               сорок первый год
и вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
                  не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
                              А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
                       я кровь чужую.

1942

Как поленья бьет колун,
с шумом из-за гор
через город Кымпелунг
мины колют бор.

Сосны в щепы.
                        Бахромой
разукрашен дуб.
Заползает волк хромой
в опустевший сруб.

Наступаем день и ночь,
ночь и снова день.
Чтоб добить, дотолочь,
нам шагать не лень.

Занят Деж,
занят Клуж,
занят Кымпелунг.
…Нет надежд.
Только глушь.
Плачет нибелунг.

Жил саксонский колонист,
жил совсем недурно.
Нивам, немец, поклонись,
небесам лазурным.

Попрощайся с чужой,
с щедрой землей,
Ты уже неживой,
пахнешь золой.
Уходить тебе пешком,
немец, в никуда.

И брести тебе с мешком
через города:
город Деж,
город Клуж,
город Кымпелунг.
Нет надежд.
Только глушь.
Плачешь, нибелунг?

Вот и встретил ты меня
на ночной тропе.
Мир кляня,
всех кляня,
вот и выстрелил в меня.
И лежишь в траве…
Нет надежд.
Только глушь.
Мертвый нибелунг.
Город Деж,
город Клуж,
город Кымпелунг.

1945

Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
                                                            слетая на поле нагое.

Я — горе.
Я — голос
Войны, городов головни
                                      на снегу сорок первого года.

Я — голод.
Я — горло
Повешенной бабы, чье тело, как колокол,
                                                            било над площадью голой…

Я — Гойя!
О грозди
Возмездья! Взвил залпом на Запад —
                                                       я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие звезды —
Как гвозди.
Я — Гойя.

<1959>