Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1

В оркестре были мастера чудесные,
Трудились, не крича про свой талант.
Но бомбою замедленного действия
Упал к нам с неба новый музыкант.

Считая ожидания бесплодными,
Он к славе побежал, не чуя ног,
На голову, пустую и холодную,
Спеша надеть хоть краденый венок.

Он ловко путал музыку с клеветами,
На каждого сажая по пятну.
Он всплыть хотел, считая, что для этого
Полезно всех других пустить ко дну.

Мы поначалу даже не усвоили
Всех перемен фальшивого лица,
А тех, кто заподозрил, успокоили:
— Ну что ж, одна паршивая овца…

Нам надо было заниматься нотами,
А он был так напорист, так речист,
Что оказалось вдруг его заботами —
Все в пятнах! Только он, как голубь, чист!

Он, не создавший ни одной мелодии,
Гремел, свергал, то «против» был, то «за»!
И смешанное с подлостью бесплодие
В конце концов нам бросилось в глаза.

Чтоб он сошел с трибуны, настояли мы.
Нет, мы не стали рук ему вязать!
Напротив, подвели его к роялю мы,
Но он, увы, не мог ни ноты взять!

Чтоб оценить иные дарования,
Их надо сдвинуть с их привычных мест.
Мораль сей басни шире, чем название.
«Оркестр» — при чем тут, собственно, оркестр?

Встал. Улица белым-бела,
У двери робкие следы…
Зачем ты ночью здесь была?
Мой дом сожгла. Меня сожгла.
Чего под пеплом ищешь ты?

Чабан в горах, высоко от подножий,
За облаком, в рожок поет незримо.
А эхо вниз бежит и врет прохожим:
«Неповторимо я! Неповторимо!»

Мой сын начинает ходить.
Сам! Спотыкаясь и падая
На ровном месте — просто от страха.
Он плачет.
А я поднимаю его и говорю преувеличенно строго:
«Вот тебе! Что? Так и надо!»
А он, совершенно счастливый,
Отвечает мне тем же:
«Вот тебе! Что? Так и надо!»
Это мне-то, отцу! Как вам нравится это?
И опять гнет свое, идет, растопырив руки.

Мой сын научился ходить.
Он уже вырос, да как!
Сам открывает все двери
И бесстрашно топочет по комнатам,
Устрашая все наше семейство.
Он врывается и бросает тарелку;
Готово! — от тарелки — осколки!
И от пластинки — осколки!
А с книгой не вышло — она не бьется.
Но зато она рвется, да еще как!

Мой сын изучает мир.
Крутит радио до отказа
И бежит от звериного рыка,
Лежащего в тихой коробке.
Очень бледный, выглядывает из-за угла.
Но как только мы выключаем,
Он опять подбирается к ящику,

Десять раз, двадцать раз, до тех пор,
Пока это упрямое радио
Не научилось включаться.
Теперь они стали друзьями.
А с печкой так и не стали;
Она ненадежная — сама поманила теплом
И сама же потом укусила.
Он не любит таких, как печка!

Подозрительно скрипнули двери,
Мой сын привстает на цыпочки.
Мы в тревоге! — он что-то задумал.
Мы хором ругаем его:
«Не суй в рот спички! Не дергай за шнур!
Ручку на место! Слезай оттуда,
Не лазай туда!» — И — шлеп по рукам!
По любопытным, храбрым рукам!

А он смеется — и тянет их снова.
А он рыдает — и тянет их снова.
А он вырывается из объятий
И бегом! — оттуда, где можно, —
Туда, где нельзя.
Туда, куда мама не разрешает,
Туда, куда папа не разрешает,
Туда, где нельзя,
Но где «интересно»!
И только бабушка, моя мама,
Ему потакает, ходит за ним
Из комнаты в комнату, с места на место.
И все говорит, говорит ему что-то,
Как взрослому, равному человеку.
А мне, как маленькому, объясняет:
Вот так, сынок, и растут.
Только так и растут..

Больше не буду злобным —
Буду добрым.
Среди врагов — боже, спаси их! —
Выберу только тех, что под силу.

Скажу: «Прощай!» — городу,
Уйду на природу.

Починю старый забор,
Буду жить без забот
Долго ли коротко —
Тихо и кротко.

Зимой кругом дома буду бродить.
А летом — что-нибудь разводить.
Вот только — что? — вопрос.
Нет ни голубей, ни роз.
Кругом, в бурьяне, — одни змеи.
Ну что ж, имею то, что имею,
Вместо голубей
Разведу змей.
Приручу их добрыми поучениями,
А потом с мелкими поручениями
Пошлю их в дома своих врагов…

Мы смотрим на этот мир
Глазами своей любви,
Поэтому он красив.

Мы строим этот мир
Руками своих надежд,
Поэтому он высок.

Мы носим этот мир
В ладонях своей доброты,
Поэтому он широк.

Мы будим этот мир
Светом веры своей,
Поэтому он чист.

И даже когда он вдруг
В грудь нам вонзит свой нож,
Мы его не клянем;

Мы, рану зажав, встаем,
Чтоб выстрадать до конца
Свою доброту к нему.

Сидим равноправные,
Будда, Христос, Магомет,
Я
И моя жена.
Болтаем про разное,
Насчет галактики и планет.
И о том, что если одна
Из них окажется заселена,
Какая же вера из трех будет занесена
Туда, в Мирозданье,
И получит преобладанье?

Вторник, день, когда телевизор, слава богу, молчит.
Так что для разговора — приволье.
Дети посапывают,
Младший немножко хрипит —
Снова недолечили бронхит.
Жена что-то гладит
И утюгом недовольна…
Трое пророков, без венчиков и сияний,
Запросто с нами сидят,
Ничего не пророчат,
Не забегают вперед на опасные расстоянья.
Может, в этом и мудрость их,
Между прочим?
Жене даю денег,
Чтоб говорить не мешала пророкам.
— Купи нам вина
И сиди и ворчи там за дверью.
А сам про них думаю: «Много ли проку
В их разговорах?
Вот уж сколько веков
Все равно им не верим!»
Услышав «вино» — Магомет облизнулся,
Услышав «жена» — Христос поперхнулся.
Услышав «деньги» — Будда проснулся.

И только Маркс на стене
Совершенно спокойным остался,
Что ему до волненья
Вдруг прикоснувшихся к жизни пророков?
Он-то видел всегда
Своим диалектическим оком,
Что человеку не чуждо ничто человеческое.

Когда тебя нет, на кого, кому по ночам
Оставляешь меня одну?
Иконам? Четырех стен кирпичам?
Собакам, лающим на луну?

Умею не знать про тебя. Умею, на губы — печать, —
Что дыму нет без огня.
Но кому же, кому? Молча хочу кричать, —
Кому по ночам оставляешь меня?

Чужим улыбкам, которые в темноте
Как удар ножом?
Чужой доброте
В доме чужом?

Если б ты все знал!
Если б ты все знал!
Силой бы меня за собой гнал!
За спину бы меня, как мешок, брал!
Ни одной ночи,
Ни длинней, ни короче,
Ни зимней, ни летней,
Ни первой, ни последней,
Никакой ночи
Ни разу бы у меня не украл!