В следующее мгновение он уже погрузился в темную пучину спасительного сна. Генка уснул, не успев даже закрыть глаза и убрать с лица пугающую, загадочную улыбку физически раздавленного человека, гордого своей победой. Победой над самим собой. Самой большой победой, какую он одерживал в своей еще короткой и, в сущности, еще только начинавшейся жизни.
г. Ленинград
Я загнал машину под навес, выключил зажигание и устало откинулся на спинку сиденья. Кончился день. К ужину опоздал, столовая уже закрыта. Ну и черт с ней, найду что-нибудь…
Я вылез, захлопнул дверцу и, хлюпая по грязи, стал пробираться к воротам мастерских.
У комбайнов кто-то еще возился, подсвечивая переносной лампой. Я направился туда узнать, кто там и не пойдет ли он со мной за компанию.
Около распотрошенной самоходки неподвижно стоял дед Якушенко.
— Здорово, дед!
Он даже не повернул головы в мою сторону и не ответил.
— Чего здесь делаешь? Не наработался за день? Пойдем домой, — сказал я.
Дед вздохнул и недовольно покосился на меня, будто я помешал ему стоять здесь без дела.
— Иди, куда шел, — сказал он и зло дернул у меня из-под ног шнур лампы.
Что это с ним? Дед слыл самым безобидным стариком у нас в поселке, а тут вдруг лается ни с того ни с сего.
— Случилось что-нибудь, дед? — спросил я.
— Случилось!.. — повторил он угрюмо и ткнул лампой в сторону комбайна. — Эвон что случилось…
Самоходка была разобрана: сняты шестерни, и цепи передач уныло обвисли на голых штырях. Обычное дело, когда ее ремонтируют.
— Сперли что-нибудь, что ли?
— А… — Дед безнадежно махнул рукой. — Хуже, чем сперли. Обокрали меня, Лешка!.. — Дед вдруг всхлипнул и утер кулаком нос, оставив жирную масляную полосу на щеке.
— Кто же это тебя обокрал?
— Кто!.. Механик. Федор твой, вот кто! Гад он ползучий, больше он не есть никто!.. — зло выругался Дед.
— Ну, ты что-то мудришь, дед, — не поверил я. — Как же это Федор мог тебя обокрасть? Это ж ему все равно, что себя обокрасть… Путаешь ты чего-то. Пьяный, что ли?
Дед повесил лампу на один из штырей, прислонился спиной к самоходке, достал из кармана пачку «Прибоя» и дрожащими корявыми пальцами стал вытаскивать из нее мятую папироску.
— Не пьяный я, Лешка, — сказал он тихо. — Водки не нашел, потому и не пьяный… Вон что твой Федор придумал: снял шестерни с моей «девятки» для Других… На запчасти снял, понял теперь?
— Ну, понял, — сказал я.
Дед опять всхлипнул, и по его дряблой, морщинистой щеке покатилась мутная слезинка, тут же затерявшаяся в жиденькой седой бороде. Я отвернулся.
— Ну что ж делать, дед. Нет шестерен, ты же сам знаешь, — сказал я.
— Я ее всю до последнего винтика в солярке перемыл… — говорил дед, как будто и не слышал моих слов. — Всю, до последнего… Я к нему не ходил, ничего не просил… Все сам делал… своими руками… — Голос его дрогнул от обиды.
Я смотрел на папиросу, которую разминал машинально дед, забыв прикурить. Из папиросы тонкой струйкой высыпался на землю табак.
— Да ладно, брось хандрить, дед, — попытался я как-то успокоить его. — Уладится все еще…
— Чего уладится? Чего? Завтра на поля уходят все, а я куда?..
— Ну отдохнешь малость…
— Эх, Лешка! — вздохнул дед. — Молод ты, говоришь не знаешь что. Тебе вот можно отдыхать, еще успеешь, наработаешься. А мне отдыхать никак нельзя. У меня в этом годе, может, последний хлеб будет…
— Ну что ты, дед…
— Помру я, Лешка, зимой. — Дед наклонил голову, будто рассматривая папиросу. Но, так и не увидев ничего, вставил он высыпавшуюся в рот, чиркнул спичкой. Пустой бумажный патрон вспыхнул и погас, чуть не опалив желтые дедовы усы.
— Ну да ладно… Что ж теперь, — сказал дед и ушел, не разбирая дороги, хлопая широкими голенищами кирзовых сапог.
Старый, совсем старый стал дед Якушенко. Вот и заплакал по-настоящему. Я в первый раз видел, как мужик плачет. Лучше бы и не видеть…
Я долго смотрел ему вслед, потом снял лампу, смотал шнур и отнес ее в гараж. Хотел идти домой, но задержался: неспокойно как-то внутри было, будто не сделал чего-то важного.
Я опять забрался в остывшую кабину и завел мотор. Федор жил на дальнем конце поселка в двухквартирном щитовом домике.
Он сам вышел на шум и крикнул, прикрыв глаза ладонью от света:
— Не балуй! Кто там еще? — И, увидев меня, сказал успокоенный: — Лешка? Чего ты?
— Так, ничего.
— Зайдешь? Я, правда, уж спать собрался. Нинка легла уже…
— Да я могу и здесь, — сказал я. — Мне два слова всего.
— В чем дело? — спросил Федор, присаживаясь на крыльцо и закуривая. — Сломалось чего?
— Да нет, — сказал я, садясь рядом с ним. — Все цело. Зачем ты деда вот обидел, Федор?
— А, вон ты про что. — Федор глубоко затянулся и с шумом выдохнул тугую струю дыма. — Ну, а что делать, может, ты мне скажешь? Завтра приказали машины в поля вывести, а три самоходки стоят без шестерен. Нет их нигде. Нет! Я и председателю сказал: что делать? Лучше пусть одна стоит, чем три. Арифметика простая…
— Ну хорошо. А почему именно «девятку» раскурочил? Целей других она была, что ли? Или потому, что дед тебе морду не набьет, слабый?
— Ты хреновину не городи! — разозлился Федор. — Я тебе совсем объяснять не обязан. Сделал — и все. Так надо, значит.
— Ну ладно, — сказал я, поднявшись. — Не обязан так не обязан. И у меня тоже нет охоты с тобой разговаривать. — И пошел к своей машине.
— Ну и катись к черту! — сказал Федор и вдруг закричал мне вслед: — Да пойми ты, дурья башка! Какой дед работник? Он сегодня ходит, а завтра с копыт долой. Что ж мне, от ребят отнимать машины прикажешь? Опять семьи у всех, а дед один. Поработает на летучке, ничего с ним не станется… Родной он тебе дед, что ли? Что ты за него глотку дерешь?
Я хлопнул дверцей, не ответив.
У клуба на утрамбованной каблуками площадке под фонарем танцевали после кино. Когда я подъехал, на подножку вскочил Димка. Он вырядился в пиджак, галстук нацепил на клетчатую рубашку.
— Леш! — сказал Димка. — Где ты провалился? Я один тут с гербицидными летчиками воюю.
— Иринка где? — спросил я.
— Да вон на лавочке сидит. Вылазь.
— Позови ее.
— Ирка!..
— Да не ори. Пойди позови.
— А-а… — Он соскочил с подножки и подошел к девчатам, независимо примостившимся на лавочке под стеной клуба.
Ирина забралась в кабину и чинно села, не касаясь спинки. Димка опять встал на подножку.
— Мне можно? — спросил он. — У вас не секрет?
— Можно, — сказал я. — Иринка, у тебя поесть найдется чего-нибудь?
— Найдется.
— Поедем. И ты поедешь, Димка, дело есть.
— Хорошо, — сказал он и покрепче устроился на подножке.
* * *
Втроем было тесно в кабине «газика». Я то и дело задевал рычагом скоростей колени Иринки. Она молчала, только морщилась и каждый раз оправляла сбившийся подол платья. Димка, выставив голову и локоть в открытое окошко, напевал что-то.
Дорога немного подсохла после прошедших на неделе ливней. Лишь кое-где стояли большие глубокие лужи. Объезжая их, приходилось забираться в спелую пшеницу, и тогда в свете фар взметались над радиатором искрящиеся фонтанчики зерен.
Ночь наступала густая, темная. Луна уже спряталась за высокие сопки, которые причудливо обрубали юго-западный край звездного неба.
— Когда тебе завтра на работу? — спросил я Иринку.
— В шесть.
— И зачем ты только поехала!.. — пожал я плечами.
— Ну хватит, Лешка! — решительно сказала она. — Будет теперь всю дорогу ныть. Поехала — и все.
— Без тебя не обошлось бы?
— У! Дурак какой! — Она ударила кулачком по колену. — Димка, скажи ему, чтобы он замолчал.
Димка отмахнулся: дескать, ну вас, я вам не мешаю ругаться, и вы мне не мешайте в окошко смотреть.
— Почему ты поехал? Почему Димка поехал? А почему мне нельзя? Хм! — возмущалась Иринка. — Ты, может, думаешь, что я слежу за тобой? Очень ты мне нужен!
— Ну ладно, ладно… — сдался я.
— «Ладно»… — передразнила Иринка. — Вечно ты настроение испортишь, а потом «ладно»… Куда мы сейчас едем?
— В третью бригаду, а там посмотрим.
Иринка молчала некоторое время, пока я, включив первую скорость, отчего мотор завыл прерывисто и громко, взбирался на крутой, скользкий подъем. Но вот машина опять плавно покатилась по ровному проселку, по которому, видно, совсем недавно прошелся грейдер.
— А что, правда, дед плакал? — спросила Иринка.
— Угу, — кивнул я.
— Вот же свинья этот твой Федор! Ненавижу я его прямо! Морда нахальная, и глазки свинячьи, заплывшие, когда на своих, тех, кто пониже его, смотрит. Зато перед начальством сразу делаются, как у Шарика того, что около столовки с поджатой лапой отирается.
