Один из господ — добродушный толстяк, откликающийся на иностранное имя Пьер, кокетливо сетовал по поводу странного недоразумения, то и дело возникающего между ним и прекрасными обитательницами столичных салонов. Его попутчик — несколько менее молодой человек преувеличенно благородной внешности по имени Андрей — скульптурно молчал и лишь покачивал головой в шаг лошади, так что его можно было бы заподозрить в каталепсии или курении чего-либо предосудительного, когда бы не было точно известно, что молодой человек — кавалергард и князь.
— Может, это происходит от того, друг мой, — настаивал толстяк, — что нрав мой испорчен парижским обыкновением вступать в беседу сразу и не делать некоторых жестикулярных приготовлений?..
— Оно дело конечное! — резонно согласился возница, слегка освежая кобылу кнутом.
Толстяк еще много и быстро говорил, пересыпая ломаным французским языком свой еще более неуклюжий русский, когда на мосту через Неву при очередном толчке коляски неожиданно возвратился к жизни князь и заговорил жестким флигель-адъютантским речитативом:
« — Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет, не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал все, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно, а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда не годным... А то пропадет все, что в тебе есть хорошего и высокого. Все истратится по мелочам...» Взгляд князя в продолжение монолога был попеременно направляем то в серенькое петербургское небо, то на кобылий зад — видимо в душе князя обожествление прекрасного пола жестоко боролось с физиологической правдой бытия...
Размеренный ход коляски и армейские наставления были прерваны у деревянного мостика, ведущего с правого берега Невы на Заячий остров. На этом страшноватом месте у подножия Петропавловской крепости беззлобно волновалась компания подвыпивших офицеров.
— Стой, стрелять буду! — закричал, выбегая оттуда под ноги удивленной кобыле, маленький растрепанный гусар с огромным кавалерийским палашом наголо и без малейшего признака огнестрельного оружия.
— А! — это поручик Бесяев, любимец моего полка, — успокоил князь, — хороший офицер, но и пьян непременно... Поручик был без сопротивления подобран в коляску и начал терпеливо и безуспешно попадать острием палаша в ножны. Его рука в грязной белой перчатке, неловко охватившая великоватый эфес, то и дело мелькала у самого носа светлейшего, нисколько, впрочем, не мешая плавному и неуклонному течению княжеской речи:
« — Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего-нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя все кончено, все закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом... Да что!...» — А вот здесь вы, батенька, категорически не правы! — встряла в монолог неприятная мелкотравчатая личность в выпирающем из под пиджака жилете и странном картузе, маскирующем очевидную обширную лысину, — Женщина не есть единица быта! Женщина, в последнем счете, есть инструмент эпохи и соответствующих этой эпохе классовых отношений!..
Пьер ошарашенно оборотился к плешивому, неизвестно каким чертом оказавшемуся в коляске. Бесяев, который закончил таки упражнения с палашом, теперь делал безуспешные попытки перекреститься... Князь брезгливо поморщился и продолжал, не удостаивая резонера ответом:
« — Моя жена — прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя». — Видимо, Бесяев, лысый, извозчик и кобыла у князя в счет не шли...
«Ты не понимаешь, отчего я это говорю. Ведь это целая история жизни... Ты говоришь, Бонапарте и его карьера; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к своей цели, он был свободен, у него ничего не было, — и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной — и, как скованный колодник, ты теряешь всякую свободу. И все, что есть в тебе надежд и сил, все только тяготит и раскаянием мучает тебя...
Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguees и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем — вот женщины, когда они показываются так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что-то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, кончил князь Андрей.» — Когда это я упоминал Наполеона? — мучительно задумался Пьер...
— Мерзавцы! Народ припомнит вам этот заговор против работниц — шипел про себя лысый философ...
— «Mon amour madame Belliac...», — начал развязно напевать Бесяев, но запнулся, тщетно пытаясь придумать русскую рифму к подозрительной французской фамилии...
— «Не разденется никак», — хотела подсказать кобыла, но постеснялась.
— Оно дело конечное! Вам, графьям можно и не жениться. А нам как быть?! — уныло думала она, наблюдая, как холостое петербургское солнце тонет в зыбком устье Невы.
Кобыла напряглась и повлекла пятерых мужчин обратно. К домашним тапочкам, пирогам, диванам. К неспешным вечерним рассуждениям о пользе и вреде брака...
Извозчик с удвоенной силой продолжил мечтать о деревне...
(*) Автор по наивности полагает, что если уж Андрей имеет титул князя, то более мелкий титул графа ему полагается автоматически. Это, как домашний халат или джинсы, которые благородный носитель фрака может себе позволить вечером трудного дня...
Новочеркасск, 1995-1998
В старые времена, когда китайцы вдруг обозвали нас ревизионистами, нам очень понравился этот термин, — мы ревизии от Гоголя уважаем. Мы перехватили это новое слово и стали гвоздить им самих китайцев.
Вот и сейчас наш народ остро нуждается в новых словах, которые вели бы нас вперед, вдохновляли, поражали в печень энергией и непонятностью. Пора нам найти побольше энергичных слов, какими были в свое время «большевик», «революция», «коммунизм», «фашизм», «демократия».
Свои слова мы за последние годы основательно поистратили. Но вокруг звучат полезные иностранные звуки. Их нужно только перевести в систему наших понятий.
Я предлагаю исследовать феномен слова «шахид».
В самом основании этого звука слышится исконно наше, одесское «ша!», так что арабам вряд ли удастся оспорить в суде его использование.
Слово «шахид» означает, по-видимому, человека, сознательно жертвующего жизнью за веру. Последняя оговорка необязательна. Люди вообще все делают из веры в лучшую жизнь для себя и своих детей.
Мы не должны путать понятия «шахид» и «герой». Героем можно стать и без самопожертвования, потея в блиндаже или за штурвалом комбайна. Героев в России всегда было навалом, а шахидов — недостаток. Поэтому, в русском языке нет эквивалента слову «шахид». Имеется слово «смертник», но оно какое-то обидное, а изящное японо-грузинское слово «камикадзе» приватизировали ночные мотоциклисты. Приходится брать термин «шахид». Он имеет неповторимый и очень полезный смысл. Почувствуйте его оттенок.
Евпатий Коловрат в 13 веке, напившись подсахаренного настоя белены (рецептом могу поделиться), садился в седло, брал оглоблю и скакал на татарские колонны, не разбирая пути. Татары разбегались при виде сумасшедшего русского. Но Коловрат все же надеялся, что останется в живых. Так и выходило до поры. Так что Коловрат, принимая допинг, не был уверен, что его убьют. Коловрат — герой, но не шахид.
Гришка Отрепьев, воцаряясь в Москве, тоже шел на верную смерть, но надеялся на удачу и верил, что проскочит. Гришка не шахид, — он симпатичный авантюрист.
Андрей Болконский, подхватывая знамя, верил, что французская пуля-дура не разглядит его флигель-адъютантского достоинства и влепит в какой-нибудь посторонний предмет. Например, в царя Александра. Болконский — герой, но тоже на шахида не вытягивает.
Саня Матросов, колонист-беспризорник, обученный надзирателями, что жизнь его не стоит ржаного сухаря, пожалуй, сознательно шел на амбразуру. Таковы же библейские Николай Гастелло и Виктор Талалихин. Авиационный таран — это все-таки верняк. Но эти парни действовали в запале боя. Они себя в камикадзе специально не готовили. Так что это тоже обычные герои.
Ну, кто у нас еще был такой — с запланированным летальным исходом?
Герой боевой организации СР Ваня Каляев? Конечно, Иван почти шахид. Но перед ним выжил его товарищ Сазонов — убийца министра Плеве. Это была расслабляющая нота. К тому же бомбометатели свои бомбы метали с нескольких шагов, — и им верилось, что можно уцелеть.
Итак, настоящих шахидов мы не нашли. Русский героизм предусматривает существенную примесь «авося», веры не в эффективность собственной смерти, а в возможность выживания.
