Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Поутру и здесь в тумане клевер,
на заре весенней розов он.
Но весна от нас пойдет на север,
где стоял всю зиму санный звон,

где стояли печи, ягод вазы,
перед каруселью круглый рот,
в полке мальчик-с-пальчик, водолазы,
в озере — стволы наоборот.

Озеро вернется — о, поверьте!
Просверлите стебель камыша:
запоет высоко пред смертью
полый стебель, голая душа.

Заплаты черепичные красны.
Зерно в земле побегами лучится.
Уверенная поступь у весны,
нам у нее пристало б поучиться.
Доверь же ей ведение пера —
гусиного пера, не золотого, —
душа моя! Сегодня со двора
и ты пойдешь. Перо — твоя обнова.

Шесть дней оно скрывалось в сундуке,
проложенное прелостью и перцем.
В седьмой — оно к десной твоей руке
ласкается, старается, как сердце,
как лавочник, что дарит нам вершок,
как склянка, что песочною зовется,
как сваха, как сиреневый горшок,
где счастье лепестками нам дается.

Зеленый дворик. Курицы в навозе
и золотой веселый сеновал.
Зачем так быстро время воду возит
и мой струистый полдень миновал?

У бабушки висели в день осенний
лекарственные травы с потолка
и скопища на коконе кисейном
уснувшего мушиного полка.

Как любо было бегать вороненком
в расквашенные клети за яйцом,
как утром распевало горло звонко,
выскакивая к солнцу на крыльцо!

Но сладок был при свечках летний ужин,
и юбочек взлетало полотно,
когда босые пятки били в лужи
и дождь ломился радугой в окно,

в речонку или в толщу огорода,
где маялись малинные кусты,
где, праздника встречая день дородный,
линяли наши ягодные рты.

О свежие сверкающие гумна,
пронизанные ржаньем жеребят,
о славные вожди ватаги шумной
играющих в разбойники ребят.

О нянюшкин сундук, где всё наследство
оберегал малеванный улан.
О милое холстинковое детство,
румяное отнюдь не от румян!

Молочных чувств дано нам только пять.
Но с каждым годом шире древесина.
Затронет пух растительную прядь,
и задрожит в безветрии осина.

Дрожит желток. В хрупчайшей скорлупе
всей нашей жизни нежное начало.
Пусть воду или воздух я в ступе
порой толкла, всё ж дно мое стучало.

Прости меня, что на твое лицо
кладу, о муза, столь цветного глянца.
Но ежегодно белое яйцо
пылает от пасхального румянца.

Средь гиацинтов, смертников весны,
кривляются от солнышка стаканы.
И, как они, твои дневные сны
невыносимым светом осияны.

Душа, в небесном тюле на канате
давно ты пляшешь в тесных башмачках.
Ах, не пришлось бы деве на закате
в конце смотрин остаться в дурачках!

Среди ларьков, гостинцы покупая,
они бредут, не давши ни гроша,
о, за твое, голубка голубая,
почти что неземное антраша!

Но леденеет шнур. Зима обманет,
и упадешь ты елкой в декабре.
Гулянье только мимоходом глянет
на кости, рухнувшие в мишуре.

Тает в небе стая голубей:
вот от них уже остались точки.
Не могу я вспомнить, хоть убей,
день, когда ко мне явились строчки.

Кажется, всю жизнь они со мной.
(Так совместно с тенью ходят люди.)
Так подносит повар крепостной
голову судьбы своей на блюде.

Вся в локонах из чистого червонца,
в мантильи, с белым зонтиком в руках
(слепящее Вас окружает солнце),
Вы каждым шагом радуете прах.

Привыкли, Муза, яблочные кони
по облачным дорогам Вас возить.
И яблони пред Вами ветви клонят
такие, что нельзя вообразить.

Одна из них от тяжести кривая,
свеч восковых плоды ее бледней.
Стоит она как будто неживая…
И что же? Вы как раз идете к ней.

Томительно, как вдохновенье слову,
для яблока касанье Ваших уст.
Вонзая зубы в колобок плодовый,
Вы слышите его покорный хруст.

Пусть яблоко (вина столпотворенья)
смешение железа и воды —
но райские останутся следы
на мякоти того стихотворенья.

Не ощущая собственного груза,
сон ходит в семиверстном сапоге.
А день, неотвратимая обуза,
как аист, на одной стоит ноге.

Стары в господском доме половицы,
лежат они рядком, но между — щель.
Не зря густым нектаром медуницы
питаются: у них благая цель.

Порой сухой удар на блюде плоском
расщелину дает. Хозяин зол.
Но ставит праздник мед на стол, и воском
рассохшийся натерт до лоска пол.

Тогда тяжелый воздух вдохновенья
рассеивается. Идет азот.
Войдет ли к пчелам час отдохновенья
в шестиугольные ячейки сот?

Ах, нелегко домину бытия
построить на лесах стихотворений.
И полное лишь в сказке, знаю я,
ждет замарашку удовлетворенье.

Душа, ты выросла из юбки,
она тебе уж до колен.
Я вижу, шерстяной голубке
наскучил пыльный гобелен,

где вол любуется купавой,
а рядом — павой дровосек.
Взмахнула дева ручкой правой,
ствола он так и не отсек.

По снегу с мышью ходит кошка
и всё никак ее не съест.
И тут же розы вдоль окошка,
на вышке — с голубем насест.

Сметану дочь несет соседу, —
на гобелене все добры!
И льется шерсть вина к обеду
из доброй кружки той поры.

Расшитый пахарь за волами
стоит. Ни с места те волы.
Ах, голубь мой, взмахни крылами
и унесись из кабалы!

След истлевших древесных сил —
карандаш мой точу в ночи.
Нож с боков стеарин скосил
деревянной моей свечи.

Жизнь сказала: да будет так! —
заострила графитный взор.
Ты спустилась ко мне в кулак,
стружка, с окаменелых гор.

Передашь ли тех волн аккорд,
мох и эхо свинцовых скал,
лес, лазоревый злой фиорд,
ветр, что парусом челн таскал?

Чудо — горенья плод во мгле,
претворенные в пласт суки…
Бескорыстнейший на земле
друг, не оставь моей руки!

Пустынный ветер схватывает прах
и мчит его до крайнего предела.
Коль сон однажды душу схватит — ах,
она всю жизнь скитается без дела.

Днем снится наша явь самой себе,
ночами тень волнуется и бродит.
Две силы те в глухой всегда борьбе,
и всё же тень к телам всегда подходит.

И липнут капли крови к бахромам
мечты. Извечно кровь смущала тени.
И белый день не выдал права нам
платить на деле златом сновидений.

А сон в ответ, как смертник, бьет в тюрьму,
как колокол подводный, к нам стучится.
К нему бредем, к нему бредем, к нему.
Но, может быть, и он нам только снится?