КАПЛИ ДАТСКОГО КОРОЛЯ
Вл. Мотылю
В раннем детстве верил я, что от всех болезней капель Датского короля не найти полезней. И с тех пор горит во мне огонек той веры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
Капли Датского короля или королевы это крепче, чем вино, слаще карамели и сильнее клеветы, страха и холеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
Рев орудий, посвист пуль, звон штыков и сабель растворяются легко в звоне этих капель, солнце, май, Арбат, любовь выше нет карьеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
Слава головы кружит, власть сердца щекочет. Грош цена тому, кто встать над другим захочет. Укрепляйте организм, принимайте меры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
Если правду прокричать вам мешает кашель, не забудьте отхлебнуть этих чудных капель. Перед вами пусть встают прошлого примеры... Капли Датского короля пейте, кавалеры!
1964
КАК НАУЧИТЬСЯ РИСОВАТЬ
Если ты хочешь стать живописцем,
ты рисовать не спеши. Разные кисти из шерсти барсучьей
перед собой разложи, белую краску возьми, потому что
это - начало, потом желтую краску возьми, потому что
все созревает, потом серую краску возьми, чтобы осень
в небо плеснула свинец, черную краску возьми, потому что
есть у начала конец, краски лиловой возьми пощедрее,
смейся и плачь, а потом синюю краску возьми, чтобы вечер
птицей слетел на ладонь, красную краску возьми, чтобы пламя
затрепетало, потом краски зеленой возьми, чтобы веток
в красный подбросить огонь.
Перемешай эти краски, как страсти,
в сердце своем, а потом перемешай эти краски и сердце
с небом, с землей, а потом... Главное - это сгорать и, сгорая,
не сокрушаться о том. Может быть, кто и осудит сначала,
но не забудет потом!
1964
* * *
На арбатском дворе - и веселье и смех. Вот уже мостовые становятся мокрыми. Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы устроим ему
веселые похороны.
По кладовкам по темным поржавеют коньки, позабытые лыжи
по углам покоробятся... Плачьте, дети! Из-за белой реки скоро-скоро кузнечики к нам заторопятся.
Будет много кузнечиков. Хватит на всех. Вы не будете, дети,
гулять в одиночестве... Плачьте, дети! Умирает мартовский снег. Мы ему воздадим генеральские почести.
Заиграют грачи над его головой, грохнет лед на реке в лиловые трещины... Но останется снежная баба вдовой... Будьте, дети, добры и внимательны
к женщине.
1964
ПЕСЕНКА
О ХУДОЖНИКЕ ПИРОСМАНИ
Николаю Грицюку
Что происходит с нами, когда мы смотрим сны? Художник Пиросмани выходит из стены,
из рамок примитивных, из всякой суеты и продает картины за порцию еды.
Худы его колени и насторожен взгляд, но сытые олени с картин его глядят,
красотка Маргарита в траве густой лежит, а грудь ее открыта там родинка дрожит.
И вся земля ликует, пирует и поет, и он ее рисует и Маргариту ждет.
Он жизнь любил не скупо, как видно по всему... Но не хватило супа на всей земле ему.
1964
ГРИБОЕДОВ В ЦИНАНДАЛИ
Цинандальского парка осенняя дрожь. Непредвиденный дождь. Затяжной. В этот парк я с недавнего времени вхож мы почти породнились с княжной.
Петухи в Цинандали кричат до зари: то ли празднуют, то ли грустят... Острословов очкастых не любят цари, бог простит, а они не простят.
Петухи в Цинандали пророчат восход, и под этот заманчивый крик Грибоедов, как после венчанья, идет по Аллее Любви напрямик,
словно вовсе и не было дикой толпы и ему еще можно пожить, словно и не его под скрипенье арбы на Мтацминду везли хоронить;
словно женщина эта - еще не вдова, и как будто бы ей ни к чему на гранитном надгробьи проплакать слова смерти, горю, любви и уму;
словно верит она в петушиный маневр, как поэт торопливый - в строку... Нет, княжна, я воспитан на лучший манер, и солгать вам, княжна, не могу,
и прощенья прошу за неловкость свою... Но когда б вы представить могли, как прекрасно упасть, и погибнуть в бою, и воскреснуть, поднявшись с земли!
И, срывая очки, как винтовку с плеча, и уже позабыв о себе, прокричать про любовь навсегда, сгоряча прямо в рожу орущей толпе!..
...Каждый куст в парке княжеском
мнит о себе. Но над Персией - гуще гроза. И спешит Грибоедов навстречу судьбе, близоруко прищурив глаза.
1965
z
ВСТРЕЧА
Кайсыну Кулиеву
Насмешливый, тщедушный и неловкий, единственный на этот шар земной, на Усачевке, возле остановки, вдруг Лермонтов возник передо мной, и в полночи рассеянной и зыбкой (как будто я о том его спросил) - Мартынов - что... он мне сказал с улыбкой. Он невиновен. Я его простил. Что - царь? Бог с ним. Он дожил до могилы. Что - раб?.. Бог с ним. Не воин он один. Царь и холоп - две крайности, мой милый. Нет ничего опасней середин. Над мрамором, венками перевитым, убийцы стали ангелами вновь.
Удобней им считать меня убитым: венки всегда дешевле, чем любовь. Как дети, мы все забываем быстро, обидчикам не помним мы обид, и ты не верь, не верь в мое убийство: другой поручик был тогда убит. Что - пистолет?.. Страшна рука дрожащая, тот пистолет растерянно держащая, особенно тогда она страшна, когда сто раз пред тем была нежна... Но, слава богу, жизнь не оскудела, мой Демон продолжает тосковать, и есть еще на свете много дела, и нам с тобой нельзя не рисковать.
Но, слава богу, снова паутинки, и бабье лето тянется на юг, и маленькие грустные грузинки полжизни за улыбки отдают, и суждены нам новые порывы, они скликают нас наперебой...
Мой дорогой, пока с тобой мы живы, все будет хорошо у нас с тобой...
1965
ЦИРК
Юрию Никулину
Цирк - не парк, куда вы входите
грустить и отдыхать. В цирке надо не высиживать,
а падать и взлетать, и под куполом,
под куполом,
под куполом скользя, ни о чем таком сомнительном
раздумывать нельзя. Все костюмы наши праздничные
смех и суета. Все улыбки наши пряничные
не стоят ни черта перед красными султанами
на конских головах, перед лицами,
таящими надежду, а не страх. О Надежда,
ты крылатое такое существо! Как прекрасно
твое древнее святое вещество: даже, если вдруг потеряна
(как будто не была), как прекрасно ты распахиваешь
два своих крыла
над манежем
и над ярмаркою праздничных одежд, над тревогой завсегдатаев,
над ужасом невежд, похороненная заживо,
являешься опять тем,
кто жаждет не высиживать,
а падать и взлетать.
1965
* * *
Надежда, белою рукою сыграй мне что-нибудь такое, чтоб краска схлынула с лица, как будто кони от крыльца.
Сыграй мне что-нибудь такое, чтоб ни печали, ни покоя, ни нот, ни клавиш и ни рук... О том, что я несчастен,
врут.
Еще нам плакать и смеяться, но не смиряться,
не смиряться. Еще не пройден тот подъем. Еще друг друга мы найдем...
Все эти улицы
как сестры. Твоя игра - их голос пестрый, их каблучков полночный стук... Я жаден до всего вокруг.
Ты так играешь, так играешь, как будто медленно сгораешь. Но что-то есть в твоем огне, еще неведомое мне.
1965
ПРОЩАНИЕ С НОВОГОДНЕЙ ЕЛКОЙ
Синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зеленых. Где-то по комнатам ветер прошел: там поздравляли влюбленных. Где-то он старые струны задел тянется их перекличка... Вот и январь накатил-налетел, бешеный как электричка.
Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя, словно на подвиг спешили. Даже поверилось где-то на миг (знать, в простодушьи сердечном): женщины той очарованный лик слит с твоим празднеством вечным.
В миг расставания, в час платежа, в день увяданья недели чем это стала ты нехороша? Что они все, одурели?! И утонченные как соловьи, гордые, как гренадеры, что же надежные руки свои прячут твои кавалеры?
Нет бы собраться им - время унять, нет бы им всем - расстараться... Но начинают колеса стучать: как тяжело расставаться! Но начинается вновь суета. Время по-своему судит. И в суете тебя сняли с креста, и воскресенья не будет.
Ель моя, Ель - уходящий олень, зря ты, наверно, старалась: женщины той осторожная тень в хвое твоей затерялась! Ель моя, Ель, словно Спас-на-крови, твой силуэт отдаленный, будто бы след удивленной любви, вспыхнувшей, неутоленной.
1966
ПУТЕШЕСТВИЕ В ПАМЯТИ
Анатолию Рыбакову
Не помню зла, обид не помню,
ни громких слов,
ни малых дел и ни того, что я увидел,
и ни того, что проглядел. Я все забыл, как днище вышиб
из бочки века своего. Я выжил. Я из пекла вышел. Там не оставил ничего. Теперь живу посередине
между войной и тишиной, грехи приписываю богу,
а доблести - лишь Ей одной. Я не оставил там ни боли,
ни пепла, ни следов сапог, и только глаз мой карий-карий
блуждает там, как светлячок. Но в озаренье этом странном,
в сиянье вещем светляка счастливые былые люди
мне чудятся издалека: высокий хор поет с улыбкой, земля от выстрелов дрожит, сержант Петров, поджав коленки, как новорожденный лежит.
