ГРУЗИНСКАЯ
О, Картвелия
целит за́ небо,
пули легкие
дальше не были.
В небо кинемся
амхина́гебо,
двинем в скалы
на взмахи сабли.
Чика красного,
чика белого,
Чиковани и Жгенти,
чокнемся! —
Сокартве́лоши
ми пирве́лад вар! —
Говорю я,
ко рту рожок неся.
Зноем обдал нас
город Тби́лиси.
Хорохорятся
горы го́лубо.
Дождь на Мта́цминде,
тихо вылейся
и до Ма́йдани
мчи по желобам…
Расчлененные в скобках подробно,
эти формулы явно мертвы.
Узнаю: эта линия — вы!
Это вы, Катерина Петровна!
Жизнь прочерчена острым углом,
в тридцать градусов пущен уклон,
и разрезан надвое я
вами, о, биссектриса моя!
Знаки смерти на тайном лице,
угол рта, хорды глаз — рассеки!
Это ж имя мое — ABC —
Александр Борисыч Сухих!
И когда я изогнут дугой,
неизвестною точкой маня,
вы проходите дальней такой
по касательной мимо меня!
Вот бок о бок поставлены мы
над пюпитрами школьных недель, —
только двум параллельным прямым
не сойтись никогда и нигде!
Роза, сиделка и россыпь румянца.
Тихой гвоздики в стакане цвет.
Дальний полет фортепьянных романсов.
Туберкулезный рассвет.
Россыпь румянца, сиделка, роза,
крашенной в осень палаты куб.
Белые бабочки туберкулеза
с вялых тычинок-губ.
Роза, сиделка, румянец… Втайне:
«Вот приподняться б и „Чайку“ спеть!..»
Вспышки, мигания, затуханья
жизни, которой смерть.
Россыпь румянца, роза, сиделка,
в списках больничных которой нет!
(Тот посетитель, взглянув, поседел, как
зимний седой рассвет!)
Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как
в затхлых легких твоих легко
бронхам, чахотке, палочкам Коха.
Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх…
Колокола. Коллоквиум
колоколов.
Зарево их далекое
оволокло.
Гром. И далекая молния.
Сводит земля
красные и крамольные
грани Кремля.
Спасские распружинило —
каменный звон:
Мозер ли он? Лонжин ли он?
Или «Омега» он?
Дальним гудкам у шлагбаумов
в унисон —
он
до района
Баумана
донесен.
«Бил я у Иоанна, —
ан, —
звону иной регламент
дан.
Бил я на казнях Лобного
под барабан,
медь грудная не лопнула, —
ан, —
буду тебе звенеть я
ночью, в грозу.
Новоград
и Венеция
кнесов и амбразур!»
Била молчат хвалебные,
медь полегла.
Как колыбели, колеблемы
колокола.
Башня в облако ввинчена —
и она
пробует вызвонить «Интерна —
ционал».
Дальним гудкам у шлагбаумов
в унисон —
он
до района
Баумана
донесен.
Ты искал
имен девичьих,
календарный
чтил обычай,
но, опутан
тьмой привычек,
не нашел
своей добычи,
И сегодня
в рифмы бросишь
небывалой
горстью прозвищ!
Легкой выправкой
оленей
мчатся гласные
к Елене.
В темном лике —
Анастасья —
лепота
иконостасья.
Тронь, и вздрогнет
имя — Анна —
камертон, струна,
мембрана.
И потянет с клички
Фекла —
кухня, лук,
тоска и свекла.
Встань под взмахом
чародея —
добродетель —
Доротея!
Жди хозяйского
совета,
о модистка
Лизавета!
Мармеладно —
шоколадна
Ориадна
Николавна…
Отмахнись
от них рукою,
зазвени
струной другою.
Не тебе —
звучали эти
имена
тысячелетий.
Тишина!
Silence! и Ruhig!
Собери,
пронумеруй их, —
календарь
истрепан серый, —
собери их
в буквы серий,
чтобы люди
умирали,
как аэро,
с нумерами!
Я хотела
вам признаться,
что люблю вас,
R-13!
Отвечаю,
умилен:
— Я люблю вас,
У-1 000 000!
1
Севернее!
Севернее!
В серое!
В серебряное!
В сумерки,
рассеянные
над седыми дебрями!
Выше!
Выше!
Севернее!
Северней полет…
Шумный ветер стервенеет,
нескончаем лед.
Разве есть на свете юг?
Дай ответ!
Разве этих синих дуг
где-то нет?
Холод молод и растущ,
холод гол,
и гудит полярных стуж
колокол.
И назад уйти нельзя,
задрожав, —
выше — в гибель поднялся
дирижабль.
2
Сколько дымных
белых лет,
сколько длинных
кинолент
замерзало?
Сколько темных
звезд вослед
замерцало?
Путешествуем? Путешествуем
в снах туманных высот.
Мы над северным снегом шефствуем
с высоты пятисот.
Что за право? Какая охота?
Чьи ладони несут
миллион ледяных Хара-Хото
подо мною внизу?
3
Милая!
В таком аду,
где и лед
кричит «ату»,
с лету, сразу
разберешь,
до чего
наш мир хорош!
Слушай!
Мной осиротев,
вспомни,
вдруг похолодев,
на какой
я широте,
на какой
я долготе.
4
Недавно в безмолвную темень,
от ужаса сузив зрачки,
на самое полюса темя
они побросали флажки.
Смешные! Зеленые с красным,
но белое их замело.
Назад возвращаться не страшно,
и айсберг принять за мелок.
А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Северные люди
пели песню эту:
«Пимы наши,
пумы,
чумы наши,
шумы,
думы наши,
дымы
кажутся
седыми».
А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Мурманские люди
пели песню эту:
«Роба наша —
рыба,
слава наша —
ловля,
сельди
идут в сети,
тропы наши —
трапы».
А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
В Новгороде люди
пели песню эту:
«Снится мне
пшеница,
рожь
всего дороже,
а ячменной
жмене
на пшене
жениться».
А южнее — лучше,
лучше — ближе к лету.
Черноморья люди
пели песню эту:
«У купальни —
пальмы;
ляг плашмя
у пляжа;
камбала
рукам была
тяжела,
как яшма».
Ниже! Туже! Туже!
Вдруг запахло стужей.
Кто-то у Батума
обо мне подумал.
Ты не проворонишь
звук из южных комнат?
Может, у Воронежа тоже,
может, помнят?..
Льдины, льдины, льдины…
Дирижабль, падая
на лед, в крик единый
разорвался надвое.
5
Предъявляйте полюсу счет,
стиснув брови до морщи,
от замерзших уже и еще
не замерзших.
Отбивая крылья грачам,
промерзало и пролетало,
сломя голову и крича,
голубое тело Латама.
Небывало низка земля,
не бывало пространства ниже.
Сколько градусов ниже нуля
и меня, обхватив, пронижет?
Но увидит пингвиний съезд,
как убит самолет разбегом,
как дотягивается SOS,
чтоб рукою схватить Шпицберген.
6
Этот кромешный округ,
граничащий с нами рядом,
подписывает картограф
словом: «Dediseratum».
Парусники-нетопыри
так же носили Пири,
от ледяных осколков
так же спасался Кольгоу.
На ледяную крепость
шел погибать «Эребус»,
и, как они, замучен
дыбою льдов Амундсен.
7
Спросишь, бегло
проглядевши прессу,
что за пекло
бьет в нас из обреза?
Где «Малыгин»?
В ледовитом гуде
бледнолики
и бесследны люди.
У какой он
нынче параллели?
Он спокоен,
льды не поалели.
За тобою
я плыву, «Малыгин»,
китобоем
в этот лед великий,
и прилажен
парус к верху улиц,
такелажем
рифмы протянулись.
Уплывает, как дельфин —
фин-Финляндия.
Моря ширится разлив —
лиф-Лифляндия.
Как медведь пластами лап —
лап-Лапландия.
Корабля широкий крен —
грен-Гренландия.
8
Коду и азбуке
выучим айсберги,
килем железным
в гущу влетим,
на повороте
нам побороть их,
бело-зеленые
глыбы льдин.
Страшные лопасти
в волны вплавивши,
мы пробиваем
заторы,
громы кларнетов
и грохоты клавишей
в имени той,
о которой…
Первым теплом,
как тобою, обласканный,
ветер меня
облетает,
орден снежинки
на меховом лацкане
тает, дрожит
и не тает…
9
Скоро встретим
товарищей,
возвратившихся
сверху.
Скинут шапки
да варежки
да проделают
сверку.
Перед днями
хорошими
шапки теплые
стащат,
у кого
отморожено,
а кого
недостача…
Там,
где воет и мечется
море,
льдом облитое,
будет жить
человечество
голубой
теплотою.
Будем петь,
созывая,
кто смелее
и гибче,
острова
называя
именами
погибших.
