Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

…И сразу явственней и связанней
зеленый ЗИЛ и зелень озими.
О, сень яснополянских ясеней
в начале дня, в средине осени!
Не экскурсанты мы, а странники.
Которое уж поколение.
Деревья эти – тоже странники.
Они пришли на поклонение.
Их древний облик разрушается.
Летит листва в траву надгробную.
Но только им и разрешается
украсить ту траву надгробную.
Никто не рвет ее, не трогает.
Возле нее стоят в молчании.
Что нас, сегодняшних, так трогает
в том целомудренном молчании?
Сюда идут деревни ближние,
заезжий принц и пролетарии.
И все слова здесь уже лишние,
и все излишни комментарии.
Оконца в комнате под сводами
и в окнах рощица осенняя яснее,
чем экскурсоводами даваемые пояснения.

Что за богатство в листьях тех медных!
Дай мне копейку, дерево бедных!
Сделай богатым, щедро даруя, —
я не растрачу, все раздарю я.
Дай твоей меди, колокол медный!
Видишь, я маленький, видишь, я бедный.
Дай мне уменья, к ближним вниманья —
не всепрощенья, но пониманья.
Дай теплоты мне рук твоих теплых,
дерево бедных, дерево добрых!

Вот пришел я к морю твоему.
К радостям и к горю твоему.
Я глаза на море поднимаю.
Это так тебя я понимаю.
Сто цветов. Тона. Полутона.
Неизменность морю не дана.
Море там – и на щеке моей.
Моря нет. Есть множество морей.

Утром, лишь глаза я открываю —
первым делом море открываю.
Вот я выхожу на берег моря.
Набегают волны, берег моя.
Море я по капле собираю.
Я сначала камни собираю.
След карандаша на них и туши.
Это чьи-то умершие души.
Их скупая живопись так странна,
будто эта живопись абстрактна.
Камень – рыба. Камешек – божок.
Чей-то профиль. Туфель. Сапожок.
Все это сработано искусно.
Это настоящее искусство —
не для денег и не ради моды.
Это на века, а не на годы.
Морем разрисованные камни.
Времени спрессованные капли.

Я от моря глаз не отрываю.
Целый день я море открываю.
Мелкими шагами оно ходит.
Ходит, себе места не находит.
Взгляд его язвителен и едок.
То ему не так и то не этак…
Нервными шагами оно ходит.
Ходит, будто слова не находит.
Будто рядом слово, под рукою,
да никак не взять его рукою…
Крупными шагами море ходит.
Ходит, будто рифму не находит.
Та не хороша ему и эта.
Так я открываю в нем поэта.
В поисках единственного слова
рвет бумагу, начинает снова.
Не фальшивит, не пятнает ложью
ту, как говорится, искру божью.
Из себя выходит уже, ходит —
ничего, считает, не выходит.
А уже полнеба охватило…
Если б у меня так выходило!

Ночью, лишь глаза я закрываю,
за стеною море открываю.
Я лежу с закрытыми глазами —
море у меня перед глазами.
От моей стены до волнореза —
гул работы, мерный лязг железа.
Море? Что за море! Там завод.
Море титанических забот.
Слышу я его ночное бденье.
Лязг металла. Ровное гуденье.
Бьют кувалды. Плавится руда.
Плавка продолжается года.
Сколько еще надо переплавить,
переделать, снова переправить
и отправить в новые года!..
Бьют кувалды. Плавится руда.
Я лежу с закрытыми глазами.
Трубы у меня перед глазами.

Сколько море я ни открываю —
каждый раз другое открываю.
Вот я слышу отзвук канонады.
Натянулись нервы, как канаты.
Черный вал. И встречная волна.
Море – это вечная война.
Дикая. Жестокая. Тотальная.
То пристрелка ближняя, то дальняя.
К бою изготовились расчеты.
Тут свои нехитрые расчеты.
Отвергая тактику обхода,
бьется обреченная пехота.
Гул идущих в полный рост валов.
И салют из тысячи стволов.
Постепенно оседает пена.
Камни возвращаются из плена.
Спят они. И снится им война.
Черный вал. И встречная волна.

В бесконечность моря отплываю.
В море бесконечность открываю.
Как они огромны и малы,
эти бесконечные миры!
Вот луна край моря осветила.
Осторожно движутся светила.
Там, должно быть, любят, изменяют.
Измеряют время. Извиняют.
Постигают тайны вещества
странные иные существа.
Там свои Ньютоны и Платоны.
Длинные поэмы монотонны.
Физиков и лириков проблемы
и другие разные проблемы.
Древние светила потухают.
Новые, родившись, полыхают.
Как они огромны и малы,
эти бесконечные миры!

Каждому – и радости, и горе.
Каждому свое дается море.
Нет на свете моря. Есть моря.
Где ты, даль безбрежная моя?
…Море собираем по куску.
Ищем, ошибаемся и спорим.
Тяжело ступаем по песку —
по земле, соседствующей с морем.

Сколько я подарил тебе? Дал и слух, и зренье.
Ты мое безумие и мое прозренье.
Как там бьется боль моя электронная?
У тебя не светелка, а зала тронная.
Ты в ней царствуешь над листами чистыми,
над большими формулами, над большими числами.
Я включаю сам твои лампы умные.
Я в свои руки беру твои лапы умные.
Загораются строгие лампы памяти,
подчиняясь мудрым законам памяти.
Мы с тобой сочиним для начала сказочку.
Немудреную сказочку про солдатскую скаточку.
Извлечем эти корни, перемножим с дробями —
чтобы черные корки, чтобы хлеб с отрубями.
Подсчитаем все малые те величины
и овчину, и лапоть, и копоть лучины.
…Оживает далекое. Это память работает.
Это день отошедший на грядущий работает.

В Москве меня не прописывали.
Загород мне прописывали.
…Поселюсь в лесопарковой зоне.
Постелюсь на зеленом газоне.
Книжку выну. Не книжку чековую,
а хорошую книжку, Чехова.
Чехов – мой любимый писатель.
Он веселый очень писатель.
Я «Крыжовник» перечитаю.
Его многим предпочитаю.
А потом усну в тишине.
Сон хороший приснится мне.
Будто я лежу молодой
под Москвой, на передовой.
Никакой у меня обиды.
Два дружка у меня убиты.
Я один остаюсь в траншее.
Одному мне еще страшнее.
Одна мысль у меня в мозгу:
не пущу я врага в Москву.
За спиною она, любимая.
Спи, Москва моя! Спи, любимая!

Пока поеживается в постели
мое постыдное Не хочу,
упругим шагом приходит Надо —
молоденький веселый трубач.
Он сперва трубит под моим окошком,
потом решительно входит в дом,
и все заполняет сиянье меди,
идущее от его трубы.
Он стаскивает с меня одеяло,
он мне приказывает – иди!
Его повелительные глаголы
наотмашь бьют меня по щекам.
И я иду по пыльной дороге,
и черное солнце висит над ней,
и я понимаю – это всего лишь
дорога, которую я пройду.
И когда у первого поворота
меня обдает взрывная волна,
я понимаю – это всего лишь
ветер времени моего.
И когда бинтуют меня бинтами,
склонившись у моего плеча,
я ощущаю, как нежно-грубы
руки веселого трубача.

Гром приближался. Он угрожал нам грозою.
Дождь разряжался где-то за Фирюзою.
Быстро светало. Пел соловей на чинаре.
Сразу арыки тихо звенеть начинали.
Было пустынно. Были пусты учрежденья.
Шли пограничники вдоль полосы отчужденья.
Плюшевый ослик брел из канавки напиться,
и по асфальту дробно стучали копытца.
Все просыпалось. День начинался базаром.
Там на прилавках все полыхало пожаром.
Шли письмоносцы, от духоты и от дури
в медные трубы в двух санаториях дули.
Сквозь эти трубы, гам и ослиные крики
трудолюбиво, тихо звенели арыки.
Бронзовый старец с трубкой погасшею длинной
ставил в них камень, камень обмазывал глиной.
Так отводил он поочередную воду
каждому плоду, саду, двору, огороду.
А за дворами трудно пустыня дышала.
Даже под вечер губы жара иссушала.
Путались тени на раскаленной брусчатке.
Пары кружились на танцевальной площадке.
Сквозь эти шумы, трубы, и вздохи, и крики
тихо и скромно в сумерках жили арыки.
Всё обнимали эти прохладные струйки,
будто бы руки, чьи-то прохладные руки.
… Мир учреждений, дач, магазинов и рынков
спит, как ребенок, в добрых ладонях арыков.

Пока я спал, за окнами мело.
И вот пейзаж зимы. Белым-бело.
Белы кусты, дорога и забор.
И белый бор торжествен, как собор.
И Жучка у колодца вся бела,
хоть накануне белой не была.
Но вдруг над белым-белым – голубой.
И это отдаленное пространство
прозрачно, как намек на постоянство
и на уменье быть самим собой.
А к ночи все становится синей:
и бор, и пар, летящий из сеней,
и след саней, и Жучка – и за ней
я тоже замечаю эту склонность.
А небо стало пепельно-стальным,
с пейзажем не сливаясь остальным.
И это – как намек на убежденность,
что гнаться, мол, за модой ни к чему.