Луна и Смерть - Федерико Гарсиа Лорка

Серым был небосклон,

сделался серым

Грифон.

И курочка Куд-Куда

серая —

хоть куда.

Чтобы стать серым на сером,

и я покрасился серым.

О, как же я засверкал

серый на сером!

Вечер оделся в холод,

чтобы с пути не сбиться.

Дети с лучами света

к окнам пришли проститься

и смотрят, как желтая ветка

становится спящей птицей.

А день уже лег и стихнул,

и что-то ему не спится.

Вишневый румянец вспыхнул

на черепице.

Под луною черной

подпевает шпорам

ремешок наборный…

(Вороной бывалый,

не дождаться мертвому привала!)

…Словно плач заводят.

Молодой разбойник

уронил поводья.

(Вороной мой ладный,

о, как пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной

заплывает кровью

край дороги горной.

(Вороной бывалый,

не дождаться мертвому привала!)

На тропе отвесной

ночь вонзила звезды

в черный круп небесный.

(Вороной мой ладный,

о, как пахнет лепесток булатный!)

Под луною черной

дальний крик горючий,

рог костра крученый…

(Вороной бывалый,

не дождаться мертвому привала!)

– Ежевика, со своих ветвей

ягод для меня не пожалей.

– Ежевичные в шипах кусты.

Я люблю тебя, коль любишь ты.

– Кровь на пальцах, но не стану плакать.

Дай попробовать твоих мне ягод мякоть.

– Ягоды тебе согласна дать я,

если выдержишь мои объятья.

– Ты куда уходишь, ежевика?

– Отыскать хочу любви великой.

Три тополя высоких

с единственной звездой.

Лягушками искусан

покой воды речной —

как будто тюль запятнан

зеленою слюной.

Дерева засохшего

наклоненный ствол

в речке – круг за кругом —

молодо расцвел.

И вздохнул я, взгрустнув на закате,

об одной мавританке в Гранаде.

Кордова.

Одна и далека.

Черный конь, багровый месяц,

в сумке – горсть оливок горьких.

Кордовы мне не видать,

хоть знакомы все дороги.

По равнине – черный конь,

месяц по ветру двурогий,

с Кордовы, с высоких башен,

смерть моя взирает строго.

Ай, как дорога петляет!

Ай, мой конь быстроногий!

Ай, смерть меня ожидает

до Кордовы. На дороге.

Кордова.

Одна и далека.

Любить, как люблю я тебя, —

ох, до чего же тяжко!

Мне все причиняет боль:

воздух,

сердце,

рубашка.

Кто бы купил у меня

пояс с тяжелой пряжкой

и нити безмерной тоски —

сшить для рыданий платки?!

Любить, как люблю я тебя, —

ох, до чего же тяжко!

  Де́ревце, деревцо́

  к засухе зацвело.

Девушка к роще масличной

шла вечереющим полем,

и обнимал ее ветер,

ветреный друг колоколен.

На андалусских лошадках

ехало четверо конных,

пыль оседала на куртках,

на голубых и зеленых.

«Едем, красавица, в Ко́рдову!»

Девушка им ни слова.

Три молодых матадора

с горного шли перевала,

шелк отливал апельсином,

сталь серебром отливала.

«Едем, красотка, в Севилью!»

Девушка им ни слова.

Когда опустился вечер,

лиловою мглой омытый,

юноша вынес из сада

розы и лунные мирты.

«Радость, идем в Гранаду!»

И снова в ответ ни слова.

Осталась девушка в поле

срывать оливки в тумане,

и ветер серые руки

сомкнул на девичьем стане.

  Де́ревце, деревцо́

  к засухе зацвело.

Ухажеришко,

ухажер.

До каких же терпеть тебя пор?!

Я на ключ запираю дверь,

не войти тебе в дом мой теперь.

И всегда я теперь начеку,

привязала ключ к пояску.

Неразлучна я с пояском,

надпись вышила я на нем:

«Никогда не буду с тобой».

Обходи-ка мой дом стороной!

Ухажеришко,

ухажер.

До каких же терпеть тебя пор?!