Уильям Вордсворт - Избранная лирика

Нет ничего прекрасней в мирозданье!
Тот нищ душой, кого не удивит
Открывшийся величественный вид;
Всё это Сити в нежном одеянье
Красот рассвета; кораблей молчанье,
Соборы, театры, башни, чей гранит
Между землёй и небом заблестит
Сквозь чистый воздух в розовом сиянье.

Нет, никогда луч солнца золотой
Так не ласкал земли моей раздольной,
Не видел я столь царственный покой,
А Темза не катилась так привольно.
Мой Бог! объяты зданья тишиной,
И всё как сердце мощное спокойно!

Я брёл как облачко весною
Один, меж долом и горой.
И вдруг увидел пред собою
Нарциссов жёлтых целый рой —
В тени деревьев у реки,
Бриз волновал их лепестки.

Толпясь, как звёзды, что мерцают,
Украсив дымкой небосвод,
Они по берегу мелькают,
Вдаль унося свой хоровод.
Десятки тысяч их сплелись,
Головки устремляя ввысь.

Играя рядом, даже волны
Нe превзошли весельем их.
Поэт! И ты задором полон
В кругу нарциссов золотых,
Бросая восхищённый взгляд
На этот радостный парад.

Когда усталый отдыхаю,
И опечалится мой взор,
Они в мечтах приносят стаей
На смену скуке свой задор;
И сердце радостью полно,
Танцуя с ними заодно.

То предки возвели для человека!
Так мы являем мудрость и любовь
К несчастному, что грешен пред нами,
Невинный, может быть — а коль виновный?
Излечит ли одна тюрьма? Господь!
Коль в грешном поры сузились и ссохлись
От нищеты, невежества, все силы
Его назад откатятся, как волны;
И станут вредоносными, ему
Неся болезнь и гибель, как чума.
Тогда мы призываем шарлатанов:
Их лучшее лекарство! — поместить
Больного в одиночество, где плача,
С лицом угрюмым, под тюремный лязг,
Он смотрит сквозь пары своей темницы
В зловещем сумраке. Вот так лежит
Он среди зла, пока его душа,
Несформированная, станет разлагаться
При виде ещё большего уродства!

Ты прикоснись легко к нему, Природа!
И чадо озорное исцели:
И благотворно подари ему
Свет солнца, красоту, дыханья сладость,
Мелодии лесов, ветров и вод,
Пока он не смягчится, и не будет
Столь неуклюже, резко отличаться
Среди всеобщей пляски и напевов;
Но, разрыдавшись, исцелит свой дух,
Чтоб вновь он добрым стал и гармоничным
Под действием любви и красоты.

And this place our forefathers made for man!
This is the process of our love and wisdom,
To each poor brother who offends against us —
Most innocent, perhaps-and what if guilty?
Is this the only cure? Merciful God!
Each pore and natural outlet shrivell`d up
By ignorance and poaching poverty,
His energies roll back upon his heart,
And stagnate and corrupt; till changed to poison,
They break out on him, like a loathsome plague-spot;
Then we call in our pamper`d mountebanks —
And this is their best cure! uncomforted
And friendless solitude, groaning and tears
And savage faces, at the clanking hour[,]
Seen through the steams and vapour of his dungeon,
By the lamp`s dismal twilight! So he lies
Circled with evil, till his very soul
Unmoulds its essence, hopelessly deformed
By sights of ever more deformity!

With other ministrations, thou, O nature!
Healest thy wandering and distempered child:
Thou pourest on him thy soft influences,
Thy sunny hues, fair forms, and breathing sweets,
Thy melodies of woods, and winds, and waters,
Till he relent, and can no more endure
To be a jarring and a dissonant thing,
Amid this general dance and minstrelsy;
But, bursting into tears, wins back his way,
His angry spirit healed and harmonized
By the benignant touch of love and beauty.

Петух кукаречет,
Синицы щебечут,
В источниках — плески,
На озере — блески,
Заснуло на солнышке поле.
И дети, и деды
В труде непоседы;
Огромное стадо
Без устали радо
Пощипывать травку на воле.

В весеннем сраженье —
Снегов отступленье,
Им худо на склонах
Холмов обнажённых;
Для пахарей скоро раздолье:
В горах уж веселье,
В ручьях — новоселье;
И тучки бледнее,
И небо синее;
Закончился дождь на приволье!

The cock is crowing,
The stream is flowing,
The small birds twitter,
The lake doth glitter
The green field sleeps in the sun;
The oldest and youngest
Are at work with the strongest;
The cattle are grazing,
Their heads never raising;
There are forty feeding like one!

Like an army defeated
The snow hath retreated,
And now doth fare ill
On the top of the bare hill;
The plowboy is whooping — anon-anon:
There’s joy in the mountains;
There’s life in the fountains;
Small clouds are sailing,
Blue sky prevailing;
The rain is over and gone!

На запад стремился роскошный закат;
Я встал на холме, у вершины,
Восторг, что предшествует дрёме, стократ
Звенел сквозь леса и долины.

Должны ль мы покинуть столь благостный дом?
Сказал я, страдая душою,
И скорбно к темнице пошёл я потом,
Где каторжник был за стеною.

Ворота в тени от массивнейших стен, —
Тюрьмы ощутил я дыханье:
Сквозь прутья я вижу вблизи, как согбен
В ней страждет изгой состраданья.

Глава на плече, чёрных прядей узлы,
Глубок его вздох и взволнован,
В унынье он видит свои кандалы, —
В них будет всю жизнь он закован.

Не мог я без горя смотреть на него,
Покрытого грязью, щетиной;
Но мыслью проникнул я к сердцу его,
Создав там ужасней картины.

Ослабший костяк, соков жизни в нём нет,
О прошлом забыл он в надежде;
Но грех, что его угнетал много лет,
Чернит его взгляд, как и прежде.

Лишь с тайных советов, с кровавых полей,
Король возвратится в покои,
Лесть разума славит его поскорей,
Чтоб спал он безгрешно в покое.

Ведь если несчастья забылись навек,
И совесть живёт без мученья,
Средь грохота должен тот спать человек;
В болезни и без утешенья.

Когда его ночью оковы теснят,
Чей вес не выносится боле,
Бедняга забыться дремотою рад,
На нарах вертясь поневоле.

А взвоет мастифф на цепи у ворот, —
В холодном поту он проснётся,
И боль его тысячью игл обожжёт,
И сердце от ужаса бьётся.

Глаза он запавшие поднял чуть-чуть,
С трепещущей влагою взгляда;
Казалось, чтоб скорбную тишь всколыхнуть
Спросил он: «Тебе что здесь надо?».

«Страдалец! Стоит здесь не праздный бахвал,
Чтоб сравнивать жребии наши в гордыне,
А тот, кто добро воспринять пожелал,
Придя, чтобы скорбь разделить твою ныне.

Хоть жалость к тебе и не так велика,
Хоть портит тебя твоё грубое слово,
Была б у меня столь могуча рука,
На почве другой ты цвести смог бы снова».

The glory of evening was spread through the west;
— On the slope of a mountain I stood,
While the joy that precedes the calm season of rest
Rang loud through the meadow and wood.

"And must we then part from a dwelling so fair?"
In the pain of my spirit I said,
And with a deep sadness I turned, to repair
To the cell where the convict is laid.

The thick-ribbed walls that o`ershadow the gate
Resound; and the dungeons unfold:
I pause; and at length, through the glimmering grate
That outcast of pity behold.

His black matted head on his shoulder is bent,
And deep is the sigh of his breath,
And with steadfast dejection his eyes are intent
On the fetters that link him to death.

Tis sorrow enough on that visage to gaze,
That body dismiss`d from his care;
Yet my fancy has pierced to his heart, and pourtrays
More terrible images there.

His bones are consumed, and his life-blood is dried,
With wishes the past to undo;
And his crime, through the pains that o`erwhelm him, descried,
Still blackens and grows on his view.

When from the dark synod, or blood-reeking field,
To his chamber the monarch is led,
All soothers of sense their soft virtue shall yield,
And quietness pillow his head.

But if grief, self-consumed, in oblivion would doze,
And conscience her tortures appease,
`Mid tumult and uproar this man must repose;
In the comfortless vault of disease.

When his fetters at night have so press`d on his limbs,
That the weight can no longer be born,
If, while a half-slumber his memory bedims,
The wretch on his pallet should turn,

While the jail-mastiff howls at the dull clanking chain,
From the roots of his hair there shall start
A thousand sharp punctures of cold-sweating pain,
And terror shall leap at his heart.

But now he half-raises his deep-sunken eye,
And the motion unsettles a tear;
The silence of sorrow it seems to supply,
And asks of me why I am here.

"Poor victim! no idle intruder has stood
"With o`erweening complacence our state to compare,
"But one, whose first wish is the wish to be good,
"Is come as a brother thy sorrows to share.

"At thy name though compassion her nature resign,
"Though in virtue`s proud mouth thy report be a stain,
"My care, if the arm of the mighty were mine,
"Would plant thee where yet thou might`st blossom again."