Март[159]
Петух кукаречет,
Синицы щебечут,
В источниках — плески,
На озере — блески,
Заснуло на солнышке поле.
И дети, и деды
В труде непоседы;
Огромное стадо
Без устали радо
Пощипывать травку на воле.
В весеннем сраженье —
Снегов отступленье,
Им худо на склонах
Холмов обнажённых;
Для пахарей скоро раздолье:
В горах уж веселье,
В ручьях — новоселье;
И тучки бледнее,
И небо синее;
Закончился дождь на приволье!
Written In March
The cock is crowing,
The stream is flowing,
The small birds twitter,
The lake doth glitter
The green field sleeps in the sun;
The oldest and youngest
Are at work with the strongest;
The cattle are grazing,
Their heads never raising;
There are forty feeding like one!
Like an army defeated
The snow hath retreated,
And now doth fare ill
On the top of the bare hill;
The plowboy is whooping — anon-anon:
There’s joy in the mountains;
There’s life in the fountains;
Small clouds are sailing,
Blue sky prevailing;
The rain is over and gone!
From Poems, in Two Volumes | 1807
На запад стремился роскошный закат;
Я встал на холме, у вершины,
Восторг, что предшествует дрёме, стократ
Звенел сквозь леса и долины.
Должны ль мы покинуть столь благостный дом?
Сказал я, страдая душою,
И скорбно к темнице пошёл я потом,
Где каторжник был за стеною.
Ворота в тени от массивнейших стен, —
Тюрьмы ощутил я дыханье:
Сквозь прутья я вижу вблизи, как согбен
В ней страждет изгой состраданья.
Глава на плече, чёрных прядей узлы,
Глубок его вздох и взволнован,
В унынье он видит свои кандалы, —
В них будет всю жизнь он закован.
Не мог я без горя смотреть на него,
Покрытого грязью, щетиной;
Но мыслью проникнул я к сердцу его,
Создав там ужасней картины.
Ослабший костяк, соков жизни в нём нет,
О прошлом забыл он в надежде;
Но грех, что его угнетал много лет,
Чернит его взгляд, как и прежде.
Лишь с тайных советов, с кровавых полей,
Король возвратится в покои,
Лесть разума славит его поскорей,
Чтоб спал он безгрешно в покое.
Ведь если несчастья забылись навек,
И совесть живёт без мученья,
Средь грохота должен тот спать человек;
В болезни и без утешенья.
Когда его ночью оковы теснят,
Чей вес не выносится боле,
Бедняга забыться дремотою рад,
На нарах вертясь поневоле.
А взвоет мастифф на цепи у ворот, —
В холодном поту он проснётся,
И боль его тысячью игл обожжёт,
И сердце от ужаса бьётся.
Глаза он запавшие поднял чуть-чуть,
С трепещущей влагою взгляда;
Казалось, чтоб скорбную тишь всколыхнуть
Спросил он: «Тебе что здесь надо?».
«Страдалец! Стоит здесь не праздный бахвал,
Чтоб сравнивать жребии наши в гордыне,
А тот, кто добро воспринять пожелал,
Придя, чтобы скорбь разделить твою ныне.
Хоть жалость к тебе и не так велика,
Хоть портит тебя твоё грубое слово,
Была б у меня столь могуча рука,
На почве другой ты цвести смог бы снова».
The Convict
The glory of evening was spread through the west;
— On the slope of a mountain I stood,
While the joy that precedes the calm season of rest
Rang loud through the meadow and wood.
"And must we then part from a dwelling so fair?"
In the pain of my spirit I said,
And with a deep sadness I turned, to repair
To the cell where the convict is laid.
The thick-ribbed walls that o`ershadow the gate
Resound; and the dungeons unfold:
I pause; and at length, through the glimmering grate
That outcast of pity behold.
His black matted head on his shoulder is bent,
And deep is the sigh of his breath,
And with steadfast dejection his eyes are intent
On the fetters that link him to death.
Tis sorrow enough on that visage to gaze,
That body dismiss`d from his care;
Yet my fancy has pierced to his heart, and pourtrays
More terrible images there.
His bones are consumed, and his life-blood is dried,
With wishes the past to undo;
And his crime, through the pains that o`erwhelm him, descried,
Still blackens and grows on his view.
When from the dark synod, or blood-reeking field,
To his chamber the monarch is led,
All soothers of sense their soft virtue shall yield,
And quietness pillow his head.
But if grief, self-consumed, in oblivion would doze,
And conscience her tortures appease,
`Mid tumult and uproar this man must repose;
In the comfortless vault of disease.
When his fetters at night have so press`d on his limbs,
That the weight can no longer be born,
If, while a half-slumber his memory bedims,
The wretch on his pallet should turn,
While the jail-mastiff howls at the dull clanking chain,
From the roots of his hair there shall start
A thousand sharp punctures of cold-sweating pain,
And terror shall leap at his heart.
But now he half-raises his deep-sunken eye,
And the motion unsettles a tear;
The silence of sorrow it seems to supply,
And asks of me why I am here.
"Poor victim! no idle intruder has stood
"With o`erweening complacence our state to compare,
"But one, whose first wish is the wish to be good,
"Is come as a brother thy sorrows to share.
"At thy name though compassion her nature resign,
"Though in virtue`s proud mouth thy report be a stain,
"My care, if the arm of the mighty were mine,
"Would plant thee where yet thou might`st blossom again."
Когда я вспомнил то, что покорило…[161]
Когда я вспомнил то, что покорило
Империи, как сникнул чести дух,
Когда мечи сменили на гроссбух,
А золото науку заменило —
Страна моя! мне просто страшно было.
Моя ль вина? Но я к тебе не глух.
Огонь в сыновнем сердце не потух,
И совесть эти страхи пристыдила.
Тебя должны ценить мы, коль оплот
Нашли в тебе, неся благое бремя;
Как был обманут я в любви своей:
Не странно, коль Поэт в иное время
К тебе среди раздумий обретёт
Привязанность влюблённых иль детей!
When I Have Borne in Memory what has Tamed by William Wordsworth
When I have borne in memory what has tamed
Great Nations, how ennobling thoughts depart
When men change swords for ledgers, and desert
The student's bower for gold, — some fears unnamed
I had, my Country! — am I to be blamed?
Now, when I think of thee, and what thou art,
Verily, in the bottom of my heart,
Of those unfilial fears I am ashamed.
For dearly must we prize thee; we who find
In thee a bulwark for the cause of men;
And I by my affection was beguiled:
What wonder if a Poet now and then,
Among the many movements of his mind,
Felt for thee as a lover or a child!
«бомонтовский» цикл стихотворений[162]
Уильям Вордсворт дружил с художником-любителем Джорджем Бомонтом и часто посещал последнего в его поместье. Эти 4 стихотворения написаны в этом поместье.
Сочинено по просьбе сэра Джорджа Бомонта, баронета, и под его именем для урны, поставленной им после высаживания новой аллеи в своём поместье
Вы, липы, перед Урной[163] сей святой
Ростки пускайте мощные весной;
Пусть каждая из вас быстрей встаёт
Колонною, ветвясь из года в год,
Пока Придел здесь не возникнет скоро,
Как в уголке громадного Собора[164]; —
Средь англичан великих в этом месте
Покоится и Рейндольс в благочестье.
Хоть лучший Живописец крепко спит —
Где Смерть и Слава, там покой средь плит,
Но может Дух его воспринимать
Хвалу и слёзы друга — благодать:
Вот почему в поместье родовом
Почтил его я памятным столпом,
Я, с юных лет приверженец Искусства,
Что утверждал он[165]; горестные чувства
Я испытал, поняв, что потеряла
Страна, лишь только Рейндольса не стало.
Поместье Колеортон, памятное место Сэра Джорджа Бомонта, баронета. Лестершир
Акация, Сосна и клумба Роз
Не пустят никого, кто б рядом рос,
Но только Кедр, что подрастает слева, —
Бомонт и Вордсворт посадили древо.
Они здесь добивались Мастерства, —
Средь Рощ лились их мудрые слова,
Срослись их души этим общим рвеньем
Меняться знаньем или восхищеньем.
Придаст Природа Кедру свежий вид,
Любовь его от порчи защитит!
Когда ж его ветвей широких сень
Погрузит Стелу памятную в тень,
В том месте отдохнуть все будут рады,
При слабом свете, средь благой прохлады.
Здесь сможет Живописец побывать,
Поэт свои баллады сочинять,
Не хуже, чем в тот давний век чудесный,
Когда был Вдохновлён поэт известный[166],
Что Босвортское поле воспевал,
Где англичане бились наповал;
Иль Юноша[167], что умер так мгновенно,
Возможно, с похвалой Шекспира ценной,
Соавтор Флетчера, любимец Бена[168].
В саду того же самого поместья
