Петрушка: Музыкант, а музыкант!
Музыкант: Что такое?
Петрушка: А знаешь что?
Музыкант: Что такое?
Петрушка: Я тебе новость скажу.
Музыкант: Какую?
Петрушка: А вот <какую>: сколько ни волочиться, задумал, брат, жениться…
Музыкант: На ком же ты, Петрушка, жениться задумал?.. и т. д.
(ФТ: 307, 261; смонтировано из двух диалогов).
Музыкант: Что скажешь, Петрушка?
Петрушка: Я тебе новость скажу.
Музыкант: Какую? и т. д. (НТ: 254)
Анатолий: Какую я интересную новость узнал: Какую я интересную новость узнал!
Автоном Сигизмундович: Какую новость?
Анатолий: Оказывается, никакого Бога не бывает.
Автоном Сигизмундович: Как не бывает?
Анатолий: Очень просто, совсем не бывает.
Автоном Сигизмундович: А кто же, позвольте узнать, вместо Бога у нас, молодой человек?
Анатолий: Водород.
Автоном Сигизмундович: Что?
Анатолий: Вообще, всякие газы (М: 71)149.
Автоном Сигизмундович: <…> Агафангел.
Агафангел: Здесь, ваше превосходительство.
Автоном Сигизмундович: Ты что же это? А?
Агафангел: Виноват, ваше превосходительство.
Автоном Сигизмундович: Что виноват?
Агафангел: Не могу знать, ваше превосходительство.
Автоном Сигизмундович: Как не могу знать? и т. д. (М: 68)
Эрдман с большим успехом использует эту схему фольклорного диалога для выделения слов, острот и всякого рода комических черт речи. По словам известного артиста Г. М. Ярона, в эстрадных текстах драматурга «каждое слово звучало, как колокол, проносилось через рампу, било наверняка» (Ярон 1990: 329). Рассчитанный на большую аудиторию, вплоть до самых дальних ее рядов, диалог в «Мандате» и «Самоубийце» состоит из крупных дискретных блоков с эффективными концовками, напоминающих о репризах цирковых клоунов и о громогласной риторике площадных агитаторов. Критик А. П. Свободин удачно соотносит Эрдмана с той традицией французской драматургии (Скриб, Сарду, Ростан), которая отдавала предпочтение «репликам-фразам» перед «репликами-абзацами»: «Автор “Мандата” и “Самоубицы” обладал удивительным умением расчленять слово, раскладывать его, препарировать, превращать в диалог. Монументализация слова <…> требовала от актера дикции высшей пробы» (Свободин 1990: 14). Окруженная пустотами и паузами, эрдмановская реплика весома, как поэтическая строка (известно, что драматург читал свои комедии наизусть, как стихи – ЭП: 409, 420, 454) или как надпись на камне (лапидарность, которой в образном плане вторят неоднократные упоминания памятников в тексте обеих пьес). Монументализм реплик укрупняет и изолирует небольшие группы слов, создавая идеальный режим для их шокирующих со– и противопоставлений:
Настя: А если вы, Надежда Петровна, об Иване Ивановиче говорите, так он не мужчина вовсе, а жилец (ЭП: 30; М: 23).
Павел Сергеевич: Варька, ты зачем рожи выстраиваешь?..
Варвара Сергеевна: Это вовсе не рожа, Павлушенька, а улыбка (ЭП: 43; М: 41).
Валериан Олимпович: Но в конце концов, она <Варвара> не нашего круга, она мне не партия.
Олимп Валерианович: Зато ее брат в партии.
Валериан Олимпович: Но та партия нам тоже не партия (М: 57).
Характерная единица балаганного диалога – законченный «номер», работающий не смысловыми или речевыми оттенками, а остротой или шуткой («gag»), о завершении которой сигнализирует концовка (pointe, punchline), рассчитанная на хохот зрителей:
Доктор: Что болит?
Петрушка: Голова болит.
Доктор (осматривая голову): Это средство маленькое. Дам тебе лекарство: остричь догола, череп снять, кипятком ошпарить, на плите поджарить… с полена дров ударить, будет голова здорова.
Петрушка: Это вроде жаркое будет (НТ: 301).
В мейерхольдовском спектакле «Мандат» было зарегистрировано 300 взрывов хохота в зрительном зале (Рудницкий 1969: 339). Смех, как и аплодисменты, отмечает конец некой самоценной единицы текста. Пьеса Эрдмана, подобно народной комедии, строится в виде длинной цепи диалогических номеров, в рамках которых и каждая отдельная фраза тяготеет к самостоятельному эффекту, как бы просясь в цитаты и «крылатые слова». Эта законченность, самодостаточность и некоторая торжественность эрдмановской реплики может достигаться целым ансамблем приемов как логико-риторического, так и чисто языкового (лексического и синтаксического) плана, которые, вообще говоря, должны быть предметом специального анализа. Чаще всего эту закругленность придает фразе тот или иной заключенный в ней аттракцион в самом широком смысле слова – выпад, загадка (см. примеры выше), оксюморон, парадокс, нелепо употребленное слово, намек, афоризм, номологическое высказывание, цитата и т. п.:
Надежда Петровна: <…> На кого же и уповать, когда в Москве из хороших людей, кроме бога, никого не осталось (ЭП: 34; М: 31).
Варвара Сергеевна: Я чувствую, маменька, он <пистолет> начинает выстреливать (М: 45).
Тамара Леопольдовна: <…> Но позвольте, если он <муж> будет служить, значит, он должен работать, а если он станет работать, как же он будет зарабатывать? (М: 28).
Настя: У незамужних барышень знакомых не бывает (ЭП: 30; М: 23).
Валериан Олимпович: Но, позвольте, Россию спасал я, отчего же раздевать ее будут другие. (ЭП: 65; М: 78).
Иван Иванович: Коммунист?! Пусть же он в милиции на кресте присягнет, что он коммунист (ЭП: 60; М: 66).
Егорушка: <…> Пусть редактор своею железной рукой вырвет с корнем его половую распущенность (ЭП 115; С: 43).
Иван Иванович: Дети, Анастасия Николаевна, не позор, а несчастье (ЭП: 38; М: 34).
Автоном Сигизмундович: Эти коммунисты настоящие звери (М: 73).
Широнкин: Нынче сумасшедших домов нету, теперь свобода (ЭП: 26; М: 19).
Иван Иванович: <…> Без бумаг коммунисты не бывают (ЭП: 61; М: 66).
Мария Лукьяновна: Человек перед смертью в штанах не нуждается (ЭП: 92; С: 17).
По этим и бесчисленным другим punchlines в аналогичном стиле можно безошибочно опознать эрдмановский текст. В «Самоубийце», представляющем собой попытку более традиционной драматургии, многие персонажи произносят довольно длинные монологи, но и в них можно заметить тенденцию к распадению на законченные аттракционы – афоризмы, оксюмороны и проч., как, например, в речи Аристарха, уговаривающего Подсекальникова застрелиться ради интеллигенции:
Аристарх Доминикович: <…> Вы стреляетесь. Чудно. Прекрасно. Стреляйтесь себе на здоровье. Но стреляйтесь, пожалуйста, как общественник. <…> мертвого не заставишь молчать, гражданин Подсекальников. Если мертвый заговорит. В настоящее время, гражданин Подсекальников, то, что может подумать живой, может высказать только мертвый. Я пришел к вам, как к мертвому, гражданин Подсекальников. Я пришел к вам от имени русской интеллигенции (ЭП: 107–108; С: 35).
В формальном плане можно отметить такие приемы закругления и разграничения реплик, как имя-отчество в конце обращений (часто в сочетании с параллелизмом последних):
Тамара Леопольдовна: Ах, если бы вы знали, чье это платье, Надежда Петровна.
<…>
Надежда Петровна: Ах, да чье же, Тамара Леопольдовна!
Тамара Леопольдовна: Ах, и не говорите, Надежда Петровна.
Надежда Петровна: Ах, скажите, Тамара Леопольдовна… и т. д. (ЭП: 33; М: 29)
Барабанщик: Обманщица вы, Надежда Петровна.
Женщина: Жульница вы, Надежда Петровна.
Иван Иванович: Домовладелица вы, Надежда Петровна (ЭП: 60; М: 66),
эмфатические повторы и параллелизмы внутри реплики:
Надежда Петровна: Перешептываются, так и есть перешептываются. Арестуют они меня, окаянные, сейчас арестуют (М: 44).
Павел Сергеевич: Всех уничтожу. Всех! (ЭП: 78; М: 106)
Автоном Сигизмундович: Заходите, господа, заходите! Окружайте его, окружайте! (М: 95).
Мария Лукьяновна: Он в таком состоянии, в таком состоянии… (ЭП: 88; С: 12),
а также нетипичную для неформальной речи синтаксическую полноту, правильность и обстоятельность фразы (нечто подобное типично также для Зощенко, когда его герои, пытаясь имитировать «культурную» речь, выражаются нарочито церемонным языком150).
Как замечает Эраст Гарин, «у персонажей комедий <Эрдмана>, в авторской читке, четкая, преувеличенно аккуратная дикция – она заставляет сомневаться в интеллигентности действующих лиц» (Гарин 1967: 312). Разговорный стиль, несомненно, присутствует, но его признаки скупо отобраны и ритуализованы, сводясь прежде всего к эмфатической инверсии дополнения. Оставляя глагол в одиночестве в конце фразы, такая инверсия придает глаголу особый вес, а всей реплике – своеобразную замедленность и важность:
Надежда Петровна: Ну что ты, Павлуша, туда всякую шваль принимают (ЭП: 27; М: 20).
Павел Сергеевич: Вы что это, мамаша, из нашей квартиры какую-то гражданскую войну устраиваете (ЭП: 46; М: 45).
Иван Иванович: Как же вы, Анастасия Николаевна, в этаком виде пойдете? Любой гражданин может любому милиционеру пожаловаться, что вы на общественной улице какую-то семейную баню устраиваете (М: 86).
