– Разве им не лучше жить со своими родителями? – интересуюсь я.
– Что?
– Ну, знаешь, детишки живут сами по себе на деревьях – это, должно быть, очень опасно, не так ли?
– Нет-нет, они не живут в этих домиках на деревьях, это просто такая программа для летних лагерей.
– А, точно. Теперь понял…
– Большинство этих детей из неблагополучных семей живут только с одним родителем, и у них никогда в жизни не было семейного праздника! – (Боже мой, она говорит обо мне.) – Это просто фантастика. Если ты ничем не занят следующим летом, тебе обязательно нужно туда поехать.
Я с энтузиазмом киваю, хотя и не вполне уверен, просит ли она меня о помощи или предлагает отдохнуть.
Затем Алиса рассказывает мне о своих летних каникулах, часть которых она провела на верхушках деревьев с трудными и, несомненно, шумными подростками. Остальное время было распределено между их домами в Лондоне, Суффолке и в Дордони [25], а еще она играла в пьесе, поставленной силами ее школьного драмкружка на Эдинбургском фестивале.
– И что вы ставили?
– «Добрый человек из Сычуани» Бертольда Брехта.
Конечно, всем ясно, какую роль играла она, не так ли? Классический случай, когда можно ввернуть слово «эпонимический».
– А кто играл эпонимическую…
– О, это была я, – отвечает она.
Да-да, конечно, это была ты.
– Ну и получилось? – спрашиваю я.
– Что?
– Сыграть хорошо?
– Ну, не очень. Хотя «Скотсмен» [26], похоже, посчитала именно так. А ты вообще знаешь, о чем пьеса?
– Очень хорошо, – вру я. – Мы как раз ставили «Кавказский меловой круг» Брехта в прошлом году в школе. – Пауза, глоток капучино. – Я играл роль мела.
Боже, сейчас точно сблюю.
Но она смеется и начинает говорить о требованиях, которым должна соответствовать актриса, исполняющая роль эпонимической Доброй Женщины, а я пользуюсь возможностью первый раз посмотреть на нее трезвым и не сквозь запотевшие очки взглядом – она действительно прекрасна. Определенно, это первая по-настоящему красивая женщина, которую я вижу, помимо живописи эпохи Возрождения или телика. В школе все говорили, что Лиза Чемберз красивая, хотя на самом деле имелось в виду «озабоченная», но Алиса – это настоящая красота: молочно-белая кожа, на которой, кажется, вовсе отсутствуют поры, освещена изнутри какой-то органической подкожной люминесценцией. Или правильнее сказать «фосфоресценцией»? Или «флуоресценцией»? В чем там разница? Так или иначе, либо она вовсе не пользуется косметикой, либо, что более вероятно, косметика так хитроумно наложена, чтобы создалось впечатление, что ее нет, разве что вокруг глаз есть немножко, потому что в настоящей жизни ни у кого нет таких ресниц, правда ведь?
И сами глаза: карие – не совсем подходящее слово, оно слишком скучное и тривиальное, а лучшего я подобрать не могу, но они яркие и здоровые, и настолько широкие, что можно видеть всю радужную оболочку с зелеными крапинками. Губы полные, цвета клубники, как у Тэсс Дарбифилд, но это счастливая, пришедшая в себя, состоявшаяся Тэсс, которая наконец-то выяснила, что она, слава богу, на самом деле из рода д’Эрбервилль. Но лучше всего смотрится крошечный белый шрам на ее нижней губе, я даже могу представить себе, как он был получен: душераздирающая история о сборе ежевики в детстве. Ее волосы цвета меда немного вьются и зачесаны от лба назад, в стиле, который, как мне представляется, можно назвать прерафаэлитским. Она выглядит… какое там слово употребил Т. С. Элиот? Кватроченто. Или это Йитс? А Кватроченто – это четырнадцатое или пятнадцатое столетие? Надо будет проверить, когда вернусь домой. Не забыть посмотреть «Кватроченто», «Дамаск», «заезженный», «люминесценция», «фосфоресценция» и «флуоресценция».
Сейчас она говорит о вчерашней вечеринке, насколько там было ужасно, и каких ужасных мужчин она там встретила, так много ужасных немодных качков-мордоворотов без шеи. Когда она говорит, то подается на стуле вперед, обвив длинными ногами его ножки, касается моей руки, чтобы что-то подчеркнуть, и смотрит прямо в глаза, словно вынуждая меня отвести взгляд, а еще она проделывает этот трюк с подергиванием своих крошечных серебряных сережек-гвоздиков во время разговора, что является показателем бессознательного влечения ко мне – или легкого воспаления в месте прокола мочки.
Я, со своей стороны, стараюсь изобразить какие-нибудь новые выражения на лице и принять новые позы, одна из которых заключается том, что я наклоняюсь вперед и подпираю подбородок рукой, а пальцами прикрываю рот и изредка глубокомысленно потираю подбородок. Этим я убиваю сразу несколько зайцев: 1) создается вид, что я глубоко задумался, 2) это чувственный жест – пальцы на губах, классический сексуальный символ, 3) таким образом я прикрываю самые худшие места, припухлую красную сыпь в уголках моего рта, которая наводит на мысль, что я пил суп из тарелки.
Она заказывает еще чашку капучино. Интересно, мне что, и за эту платить? Не важно. Негромко играет кассета Стефан Граппелли / Джанго Рейнхардт, поставленная на автореверс, жужжит себе, будто муха бьется о стекло, и я вполне счастлив оттого, что просто сижу и слушаю. Если у Алисы и есть недостатки, то только один, совсем маленький: похоже, она абсолютно равнодушна ко всем остальным людям, по крайней мере ко мне. Она не знает, откуда я, не задает вопросов про мою маму или моего папу, не знает моей фамилии, и я не вполне уверен, что она до сих пор не думает, что меня зовут Гэри. На самом деле с того момента, как мы встретились, она задала только два вопроса: «Тебе не жарко в этой спецовке?» и «Ты же знаешь, что это корица, правда?».
И вдруг, словно прочитав мои мысли, она говорит:
– Извини, кажется, говорю только я. Ты не обижаешься, правда?
– Вовсе нет.
Я и на самом деле не обижаюсь, мне просто нравится быть здесь, рядом с ней, и знать, что другие люди видят меня рядом с ней. Она рассказывает о поразительный болгарской цирковой труппе, которая выступала на фестивале в Эдинбурге, а это значит, что у меня есть достаточно времени, чтобы отвлечься от ее монолога и прикинуть, какой будет счет. Три капучино по 85 пенсов, это будет 2,55, плюс картофель фри, извините, pommes frites,1,25 фунта, между прочим, по 18 пенсов за каждый ломтик, значит, 25 плюс 55 – это 80, итого – 3,80 фунта, плюс еще чаевые этому хихикающему мальчишке, скажем, 30, нет, 40 пенсов. Итого – 4,20 фунта, а в кармане у меня 5,18, а это значит, что на 98 пенсов мне придется прожить до понедельника, когда я смогу получить чек со своей стипендией. Господи, какая она все-таки красивая! А что, если она предложит заплатить пополам? Соглашаться? Хочу, чтобы она знала, что я твердо верю в равенство полов, но не желаю, чтобы она подумала, будто я бедный или, что еще хуже, жадный. Но даже если мы заплатим пополам, у меня останется всего три фунта и мне придется выпрашивать у Джоша десятку моей мамы обратно до понедельника, а это значит, что мне наверняка придется ходить у него в шестерках до самых рождественских каникул, стирать его форму для крикета, печь ему булочки или еще что-нибудь в этом роде. Подождите-ка, она как раз что-то спрашивает у меня.
– Хочешь еще капучино?
НЕТ!
– Нет, пожалуй, – говорю я. – На самом деле нам пора вернуться и посмотреть на результаты. Я оплачу счет… – И я смотрю по сторонам, ища взглядом официанта.
– Вот, давай я дам тебе немного денег, – говорит она, делая вид, что тянется к сумочке.
– Нет, не надо, я угощаю…
– Уверен?
– Конечно-конечно, – говорю я, отсчитываю 4,20 фунта на мраморный столик и чувствую себя настоящим толстосумом.
Выйдя из «Ле Пари матча», я понимаю, что уже темнеет. Мы болтали несколько часов, а я совсем не заметил. В какой-то момент я даже забыл о «Вызове». Но теперь вспомнил о нем и с трудом сдерживаю себя, чтобы не броситься бежать. Алиса, напротив, идет неторопливо, и мы прогуливаемся до студенческого клуба под лучами осеннего вечернего солнца, и она спрашивает:
– Так кто тебя подбил на это?
– Ты о чем? О «Вызове»?
– Так вот как ты его называешь? Вызов?
– Разве не так его называют все? Я считал, там будет забавно, – вру я с невозмутимым видом. – Кроме того, мы с мамой живем вдвоем, так что нас слишком мало, чтобы играть в «Спросите у семьи…».
Я думал, хоть это зацепит ее, но она просто говорит:
– А меня подбили девчонки из коридора, взяли на слабо́. За обедом я выпила пару пинт пива, и это вдруг показалось мне хорошей идеей. Я хочу быть актрисой или кем-нибудь на телевидении, например ведущей, а потому я подумала, что это будет хорошим опытом показаться перед камерой, но сейчас уже не уверена. Разве это не очевидный трамплин для прыжка на небосвод Голливуда? «Университетский вызов». Надеюсь, сейчас я пролечу, честно говоря, и смогу забыть об этой глупой затее. – (Ступай мягче, Алиса Харбинсон, ибо ты идешь по моим мечтам [27].) – А ты никогда не задумывался, что актерская игра может стать карьерой? – спрашивает она.
