Летягин действительно спал. Все смотрели на спящего.
— [утеряно]. Ну, просто я выпила, [утеряно] тускло сказала Галя.
Тряхнув [утеряно] Летягин открыл глаза. Калинушкин [утеряно], положил ему руки на плечи.
— [утеряно]? — дружески спросил он. — А у [утеряно] к вам.
Они отошли к одному из костров.
Калинушкин не спешил со своим делом, помалкивал, Летягин подбрасывал в костер валежник, поднял [утеряно] топор и, примерившись к его весу, начал [утеряно] поленья — рубить и подбрасывать в огонь. [утеряно] треск разгоревшегося костра заглушил отдаленные песни, гитару и смех.
— Ночью я вызывал Москву, — сказал Калинушкин. — На Устиновича нет надежды. Он опоздает. Он хочет опоздать, ясно? Он-то уж давно не альпинист… Дайте топор!
Летягин, задумавшись, послушно отдал топор.
И весь дальнейший разговор запомнился им и поразил их потом внешним спокойствием. Только иногда Летягин порывался взять обратно топор. Для Калинушкина это было рефлекторное движение, не имеющее прямого отношения к разговору; и Калинушкин приказывал: «Бросьте топор!» Так Калинушкин, тоже поглощенный своими мыслями, смирял порывы Летягина.
— Я к вам всего на несколько минут, — сказал Калинушкин, — поздравить… И вот задержался. Я всегда уважал вашу честность, но ведь моя правота выше… Дорога нужна нам в срок. Или совсем не нужна. Мы живем в такое время — как будто высоко в горах, где дорог каждый день…
— С этой моей лавиной все смешалось, уже не разберешь, — говорил свое Летягин.
— Она такая же ваша, эта лавина, как и моя, — внятно сказал Калинушкин.
— Вы это всегда знали?
— Полная неожиданность! Когда Спиридонов рассказал мне о вашей докладной записке… Этот вырубленный лес. Я там никогда и не бывал…
— Но вы хотели уйти от раздетых косогоров.
— Думаете, я боялся огласки? Расследований? Даю честное слово — нет.
— Так почему же вы куражились над Бимбирековым?
— Бросьте топор! Что я, дурак, что ли — заголяться перед пьяным… чижиком! — Он присел на пень и машинально начал рубить щепу. — Вчера я послал сводку: «Механизмы простаивают, сроки под угрозой срыва, срочно требуйте от Летягина чертежи». И так далее, на десяти страницах. Копию — в крайком. Как вы думаете, я поступил правильно?
Летягин что-то пробормотал, раскалывая полешки топором.
— Громче — не слышу, — сказал Калинушкин.
— Старая песенка…
— Да, я поступил правильно! Ведь я отвечаю за сроки. Я не могу не ссориться с вами.
— А я с вами, — сказал Летягин.
— Смотрю на вас и вспоминаю всю свою жизнь, — помолчав, сказал Калинушкин. — В лесу можно быть откровенным. Я свой жизненный путь уважаю. Много сил и здоровья положил на все эти дороги и мосты. Но сколько было сомнительных сговоров, уступок совести, всех этих вполне солидных компромиссов, если уж говорить правду, вы и нужны были бы мне всегда. Чтобы рядом.
— Вам нужен?!
— Оставьте топор! Да! И девчонке. И мне. Нужны всем. Как бывает в жизни нужен человек — тот единственный человек, суда которого над собой… боишься.
— Ну хватит! Отдайте приказ о взрыве, не дожидаясь эксперта.
— Я не могу этого сделать, — вставая, сказал Калинушкин.
— Почему?
— Обстоятельства не позволяют. Я привык считаться с обстоятельствами.
Эта ночная сцена у костра была похожа на дуэль, и это стало еще яснее, когда Галя вдруг выбежала и стала между ними, как бы на незримой черте барьера.
— Ну, пошептались? — крикнула она и тихо спросила Калинушкина: — Где же отец?
— Не торопится. Тут надо вопросы решать… А твой батька…
— Это ваш эксперт не торопится! А мой батька — можете не сомневаться — прибудет.
И верно, летел самолет.
Спали пассажиры. Иные читали газеты. Устинович вынул из портфеля телеграмму. «Вылетай немедленно выхожу замуж Галка».
Один из членов комиссии заглянул через плечо и смутился:
— Это что — дела семейные? Простите…
— Нет, по поводу обвала, — поспешно ответил Устинович.
Летягин встретил на аэродроме. Из подрулившего самолета вышли Устинович и члены комиссии.
— Почему вы опоздали? Кто вам дал право медлить? — спросил Летягин.
Устинович покосился на свою инженерскую свиту. Такого приема не ожидал.
— Погодите. Дайте доберемся до управления. Там все решим.
— В кабинетах управления решать нечего, — не давая опомниться, говорил Летягин. — И если не там, в горах, то можно было бы и в Москве, не выезжая, не утруждаясь…
«Волга» просигналила и, развернувшись, лихо выехала на шоссе. За ней — вездеход.
Летягин и Устинович, сидя в машине, глядели в разные стороны.
— Вы меня простите за резкость, мы слишком долго вас ждали, — закурив, сказал Летягин.
— Помилуйте, меня ночью с постели подняли, — с готовностью отозвался Устинович. — Я много наслышан о вас, Иван Егорыч. Я верю в вашу удачливость. И потом, когда инженер умен и талантлив, то удачливость вроде как премия, не так ли?
— Пора кончать наш спор с Калинушкиным, — устало сказал Летягин.
— Видите ли, он хочет побыстрее, а вы получше. Вот и весь спор. По-моему, он неразрешим.
— Вы ошибаетесь, — возразил Летягин. — У нас этот спор решается. Каждый день, повсюду. Каждый час.
— Вы так думаете? — Устинович с любопытством оглядел таежного инженера; это была удобная минута для главного разговора; он вкрадчиво заговорил: — Простите, почему-то вспомнил о дочери. Как она работает? Она ведь ужаснейший лодырь. Там у вас вполне безопасно?
— Моя жена умерла в горах от детской болезни — от скарлатины.
— Вы очень трудный товарищ! С вами нельзя откровенно.
— Можно.
— Мы с женой мечтали выдать Галочку за одного достойного юношу… — говорил Устинович, выбирая слова.
— Она выберет достойного.
— Но ее внезапная привязанность… Признаюсь, не ждал. Вызвать к себе у девчонки одновременно уважение и жалость. Это опасный возраст, когда обязанность взрослых — оберегать молодежь от жизненных неудач и ошибок.
— Не беспокойтесь за Галочку. От всех жизненных неудач и ошибок ее охранит совесть. Она у нее наличествует.
— «Охранит совесть»… — раздраженно передразнил Устинович. — Так же умно, как «бог ее охранит». Совесть не охраняет, этого от совести не требуется. Совесть неосторожна, Иван Егорыч… Вы знаете, сколько вам могут дать?
— Знаю. Лет пять, если вам так захочется. — Он посмотрел на часы и дотронулся до плеча шофера. — Выпусти, Кузьмич… Я тут сойду, вас подвезут в управление, — сказал он, выходя, Устиновичу. — Еще два-три дня — и я в полном вашем распоряжении. Встретимся у прокурора?
Машина оставила его одного в лесу.
Калинушкин принял Устиновича в своем кабинете. В вечерний час сели ужинать — хозяин и гость. Старые друзья не чинились: расстегнутые воротнички, непринужденные позы…
— А еще говорят: «Глушь, где-то в горах…» Завидую! Можно тост?
— Ну, дела. Даже коньячком не запасся, — ворчал Калинушкин.
— Зато, видишь, я запасся, — засмеялся Устинович, раскупоривая бутылку. — Один-единственный тост, можно?
— К чему это между нами… Ты о чем?
— О зависти!
Калинушкин подошел к магнитофону и незаметно щелкнул — включил на запись. Он хотел потом еще раз послушать на досуге.
— Дед твой, простой русский десятник, строил Великий Сибирский путь, — говорил Устинович, подойдя с рюмкой к портрету, висевшему на стене. — Зимой в тулупе ездил верхом на участок и считал встречные купеческие обозы на тракте. А дорогу тянули под песню, под «Дубинушку», — вся тогда была механизация…
— Неправда, уже и транспортеры применялись. И укладывали быстро по тем условиям, — с улыбкой поправил Калинушкин.
— Отец твой строил Турксиб. От деда недалеко ушел: прораб без образования.
— К чему ты это все?
— Как они должны завидовать тебе — и дед и отец!
— А ты? — исподлобья уколол Калинушкин.
— И я завидую иной раз! Сказочная техника, и ты ее дирижер. Махнул палочкой — и в этой глухомани медвежьей симфония паровозных гудков. Поворочал два года…
— Три с половиной, — поправил Калинушкин.
— Ну, три с половиной… И результат не замедлил сказаться!
— Брось это! — Калинушкин выключил магнитофон. — Давай выпьем, что ли.
Стоя среди комнаты, они чокнулись и выпили.
— Вот послушай лучше. Я записал твой тост для потомства. Только терпи — ленту прокручу. Минуточку, не обращай внимания…
Хозяин с наслаждением слушал громкое бульканье пополам с птичьим щебетом — характерные звуки прокручиваемой обратным ходом ленты. Гость невольно насторожился. Калинушкин включил кнопку — послышался голос Устиновича, его последняя фраза: «…и результат не замедлил сказаться!»
