Саша молча кивнул. Все трое сбросили плащи.
— Ну вперед, гардемарины, — сказал Лядащев с едва уловимой иронией. — Вице-канцлер ждет вас… — и он толкнул дверь…
Гардемарины вошли в небольшую комнату, на скорую руку оборудованную под кабинет. Пылал камин. Какой-то человек в сером маскарадном костюме вышел из угла, внимательно посмотрел на юношей и сразу вышел.
В кресле подремывал, откинув голову, пожилой человек в лиловой мантии, маска в виде огромного красного клюва была задрана на лоб, что придавало ему зловещий вид.
Человек в сером — Яковлев — запалил в прихожей свечу, поставил ее на стол и увидел сидящего на лавке Лядащева.
— Это вы хорошо придумали… свеча, — сказал он.
— Ты обожди здесь, — бросил Яковлев.
— А мне некуда торопиться, — отозвался Лядвщев. — Теперь Лестоку конец. Государыня ему сроду не простит…
— Чего? — Яковлев глянул на него с удивлением.
— Его люди подрались с самим Разумовским и пропороли ему плечо. Из-под носа графа Шувалова похитили фрейлину. А датский посол мечется вдоль пруда в поисках любимого сына… — спокойно пояснил Лядащев.
— Ловок ты, братец! — восхитился Яковлев.
— Угу… ловок, — только тут стало видно, как смертельно Лядащев устал…
Кабинет Бестужева. Гардемарины по-прежнему стояли вытянувшись. Бестужев приоткрыл глаза, не меняя позы, внимательно осмотрел Сашу, Никиту и Алешу, потом выпрямился в кресле.
— Бумаги…
Алеша вытащил что-то, засунув руку за рубашку, Никита вынул письма из рукава, Саша снял документ с ноги, засучив штанину. Потом все трое подошли к столу и сложили бумаги стопочкой.
Бестужев опять откинулся в кресле.
— Читали?
— Никак нет, — искренне воскликнул Саша.
— Ух ты, какой молодец! Врет и не краснеет. Люблю таких. Чего хочешь за это? — Бестужев кивнул на письма.
— За это, — Саша сделал ударение на последнем слове, — ничего… но мечтаю о лейб-гвардии.
Бестужеву понравился его ответ.
— Охота мундиром покрасоваться? Ты большего стоишь, — он перевел глаза на Алешу:
— А ты о чем мечтаешь?
Алеша не уловил иронии, прозвучавшей в вопросе вице-канцлера.
— О море, — воскликнул он искренне. — Капитаном мечтаю пойти в дальние страны.
Бестужев уловил интонацию предельной искренности, задержал на Алеше грустный взгляд, потом обратился к Никите.
— Ну а ты чего хочешь?
Тот молчал.
— Ничего не хочешь? Экий ты гордый! Прямо княжеский сын!
— Вы правы, ваше сиятельство. Мой отец, князь Оленев, посол в Париже. Он даст мне образование, и я послужу России.
Бестужев с серьезным видом кивнул головой, согласившись со словами Никиты.
— Ладно, все в свой черед, — он поднял руку, и друзья поняли, что аудиенция окончена.
— Ваше сиятельство, позвольте… — Саша шагнул вперед. — Прошу милости для Анастасии Ягужинской. Это она передала нам бумаги.
— Вон что? — и бросил равнодушно. — Ягужинской ничего не угрожает.
Гардемарины были уже в дверях, когда Бестужев окликнул их.
— Стойте! А ты знаешь, где сейчас Анастасия Ягужинская?
— В Париже… — Саша чуть помедлил. — С господином де Брильи.
— Ладно, идите… — и про себя пробормотал, — все дороги ведут в Париж…
Когда Яковлев вошел в кабинет, Бестужев просматривал бумаги, принесенные гардемаринами.
Яковлев застыл подле стола. Бестужев поднял голову.
— Я одного не понимаю, ваше сиятельство, — сказал Яковлев. — Почему Лесток так стремился забрать эти бумаги у де Брильи? Ведь все они вместе с Шетарди в одной упряжке.
— Да, игра у них общая, но в чем-то у каждого своя. Шетарди надо выслужиться перед французским двором и вернуть себе место посла. Лестоку надо быть первым при Елизавете, а для этого — скинуть меня. Слушай и запоминай, чтобы я дважды не повторял тебе урок политической мудрости… — Бестужев встал и заходил по кабинету, — Лесток помог государыне занять трон, но нет ничего более зыбкого, непрочного, чем монаршая благодарность. Кто он такой? — Бестужев говорил почти вдохновенно. — Неутомимый интриган, острого, но недалекого ума человек, иностранец, посредственный лекарь. Что ему делать дальше? Клистиры ставить? Сейчас он несколько укрепил небя Лопухинским делом, но государыня в глубине души не очень верит в серьезность этого заговора. Казнь — она больше для острастки, чтоб другим было неповадно. Лесток вкусил власти и не хочет с ней расставаться. Он видит себя французским Бироном при русском дворе, но я ему не позволю. И он это знает. Он служит прежде всего себе, я же служу России, а потом себе. Нам с ним не ужиться.
— А эти бумаги? — Яковлев кивнул на стол. — В огонь?
— Ни в коем случае. В тайник.
— Стоит ли рисковать? — поморщился секретарь.
— Я хочу, чтобы меня судили не современники, а потомки, — почти торжественно произнес Бестужев. — Пусть знают мои черные и белые дела и вынесут нелицеприятный приговор, — странная гордость осветила его грубое лицо.
— Я все понимаю, — поспешно сказал Яковлев, но обыденность его интонации показала полное непонимание высоких задач вице-канцлера, — но… еще не придумали такого тайника, откуда нельзя снова выкрасть эти письма. Игра ведь еще не кончена.
Бестужев задумчиво посмотрел на Яковлева.
— Ты прав, игра еще не окончена. Поэтому нет тайника более надежного, чем…
— Чем?.. — не выдержал Яковлев.
— Пусть они хранятся в Париже у кардинала Флери. Яковлев оторопел.
— Простите, ваше сиятельство, — выдохнул он, — но я вас не понимаю.
— Что же здесь непонятного? Тот враг безопасен, который уверен, что держит тебя в руках.
— Мы пошлем Шетарди подложные бумаги! — наконец, осенило Яковлева.
— Но одну настоящую! — Бестужев вытащил из вороха бумаг расписку, испещренную цифрами. — Она придаст солидности всем остальным.
— Но ведь Шетарди не дурак, он сразу заподозрит обман.
— Надо, чтобы этого не случилось, — вице-канцлер подумал мгновенье. — Гардемарины хотят послужить России? Так пусть они начинают свою службу. Зови Лядащева!..
Ночь. Особняк княгини Черкасской.
Гаврила сидел в комнате, отведенной ему хозяевами, и напряженно смотрел на дверь. Где-то в глубине дома забили часы. Гаврила открыл дверь и нос к носу столкнулся с дежурившим подле его комнаты гайдуком.
— Куда, Гаврила Петрович? — почтительно спросил он.
— В парк, за дурманом.
— И я с вами, — с готовностью отозвался гайдук.
— Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве, а то лекарство силы иметь не будет.
Гайдук согласно кивнул головой.
— Вот и пошли. Я буду в одиночестве, и вы… рядом будете в одиночестве, — сказал он серьезно.
— Хабэас тиби! — прикрикнул на него Гаврила, — Что значит — стой здесь и чтоб тихо! — И он стремительно бросился к лестнице.
Как только Гаврила выбежал в парк, окно на вторам этаже распахнулось, и истошный женский гллос завопил:
— Лекаря!
Гаврила увеличил скорость, обогнул фонтан с мраморной нимфой, лилейной ручкой указывающей ему правильное направление. В доме уже хлопали двери, метался в окнах свет. Потом кто-то зажег фонарь, и толпа с гвалтом ринулась в парк ловить беглеца.
Гаврила мчался к решетке у Фонтанной речки, где в условленное время его ждали друзья.
Когда до решетки осталось метров десять, не больше, и уже были видны взволнованные лица Никиты, Алеши и Саши, Гаврила схватился за сердце и рухнул на землю.
— Все… не могу бежать… — прохрипел он без сил.
— Гаврила, что с тобой? — Никита стремительно перемахнул через решетку и бросился к камердинеру.
Тот негромко стонал. Почти волоком Никита подтащил Гаврилу к решетке и попытался оторвать от земли обмякшее тело, но мелькавший между деревьями свет фонаря и орущая дворня совершенно парализовали силы великого парфюмера.
— Все… конец… — причитал он. — Барин… уходите… Прощайте, Никита Григорьевич…
— Тогда вплавь! — Никита решительно столкнул Гаврилу в воду.
— Я плавать не умею, — успел крикнуть Гаврила и покорно пошел ко дну, но рука Никиты ухватила его за воротник камзола, подняла над водой облепленную тиной голову. Несколько сильных гребков, и Никита, волоча безжизненнее тело, вылез на сушу по другую сторону решетки. За спиной их бесновалась дворня княгини Черкасской. Друзья подхватили тело алхимика и бегом бросились к стоящей на верхней дороге карете. Карета сразу тронулась.
Гаврила снял со лба водоросли и зяблым голосом сказал:
— Вина бы, господа…
— Держи… — Алеша вложил в его руку бутылку токайского.
Гаврила сделал большой глоток.
— Такого помощника в науке, как Алешенька, мне никогда на найти, — сказал он грустно.
