И тут Люси выдает полнейший non-sequitur [71]:
– Алиса классная, правда?
– Да-да. Бывает временами. Это был поп-sequitur,не так ли?
После паузы Люси произносит:
– Очень красивая.
– Хммм.
После паузы:
– Вы, кажется, очень близки.
– Ага, думаю, да. Иногда. – И я, ободренный и удивленный этой новоприобретенной легкостью общения между мной и Люси Чан, замечаю: – Патрик очень странный человек, правда? Мне кажется, он может быть…
Но Люси неожиданно останавливается, берет меня за локоть и слегка сжимает его:
– Брайан… можно, я тебе кое-что скажу? Это очень личное…
– Конечно, – говорю я, пытаясь сообразить, что она собирается сказать.
– Я немного стесняюсь, – продолжает она, нахмурившись.
Она собирается пригласить меня на свидание!
– Давай говори…
– Ну ла-адно, – тянет она, глубоко вдыхая…
Что же мне ответить? Наверное – нет. Да, точно, я должен отказать ей…
– Дело в том, что…
…но как отказать ей мягко, не обидев ее?..
– Видишь ли… когда ты со мной разговариваешь, у тебя есть такая привычка чересчур старательно все выговаривать, словно я глухая.
– Ой, правда?
– Угу, ты еще при этом наклоняешься ко мне, киваешь и употребляешь простые слова, словно у меня слишком ограниченный словарь. Не знаю, отчего это – из-за моих китайских корней или оттого, что я американка, но я никогда не была в Китае и в общем-то равнодушна к китайской кухне, так что я могла бы понять тебя, если бы ты говорил на таком, знаешь ли, старом, добром, обычном, разговорном английском…
– Извини, я не замечал за собой этого…
– Да ты расслабься, это не только ты, а многие. Причем постоянно…
– Мне так неловко…
– Не волнуйся, все в порядке, просто звучит немного снисходительно, вот и все.
– А я-то думал, тебе покажется, что это было сказано снисходительно!
– Не смешно, Брайан.
– И действительно – не смешно. – (Мы тем временем подходим к Ричмонд-Хаусу.) – Итак, увидимся на вечеринке завтра?
– Может быть. Тусовщица из меня никудышная.
– А все таки, может быть…
– Может быть. – И Люси Чан направляется вверх по холму.
– Кстати, можно у тебя кое-что спросить?
Она останавливается и немного нервно отвечает:
– Давай.
– Мозг с медицинской точки зрения – это мышца или железа?
– На самом деле это сосредоточение различных видов нервных тканей, и все эти ткани имеют схожее, взаимосвязанное предназначение, поэтому формально это делает мозг органом. А что?
– Просто интересно. Увидимся завтра.
– Пока.
И я смотрю, как ее панда скрывается на вершине холма.
Потом я поворачиваюсь и собираюсь топать по ступенькам к входной двери, когда замечаю в тени сидящую фигуру – кто-то прислонился спиной к двери и преграждает мне дорогу. Я замираю на полпути и вглядываюсь в человека, который проводит обеими руками по своей стриженной под ноль голове, потом смотрит на меня. Только я начинаю свыкаться с мыслью, что пора узнать, какие чувства испытываешь при ограблении на улице, как мужчина поднимается во весь рост и говорит:
– Итак, кто эта азиатская цыпочка, Брай?
И когда фигура выходит из тени, я узнаю острые, проницательные глаза Спенсера Льюиса.
В о п р о с: Широко используемый в скульптуре, где его иногда называют флорентийским мрамором, водный мелкозернистый полупрозрачный вид гипса, формирующийся в пластах осадочных пород, образовавшихся в результате испарения морской воды.
О т в е т: Алебастр.
– Спенсер? Что ты здесь делаешь?
– Вот, подумал, дай-ка заеду навестить друга, вот и все. – Я взбегаю по лестнице и собираюсь обнять его, а он пихает меня кулаком в плечо, и мы исполняем тот странный ритуальный танец, который парни всегда изображают при встрече друг с другом. – И ведь ты действительно пригласил меня…
– Да, знаю, действительно, но… Эй, что произошло с твоими волосами?..
Он пробегает рукой по своей выбритой до блеска голове.
– Это стиль сбежавшего зэка – тебе что, не нравится? – спрашивает он, а я отмечаю, что он говорит неразборчиво и медленно – явный признак того, что он нажрался в поезде.
– Да! Да, это очень… смело. Кто это тебя так?
– Я сам.
– На спор или?..
– Да пошел ты, Брайдсхед! Так могу я войти или как?
– Конечно. – Я открываю дверь, включаю свет в холле, и мы протискиваемся мимо велосипедов в коридоре.
Спенсер кажется непохожим на себя, его глаза полуприкрыты и выглядят уставшими, под ними грязные фиолетовые круги, как синяки. Несмотря на сильный мороз, он одет в одну мятую старую куртку на молнии, которую я помню еще со школы; из вещей у него с собой только пластиковый пакет, а в нем, насколько я могу судить, всего лишь две банки пива.
– Я звонил сегодня утром, разговаривал с каким-то пижоном…
– Это мой сосед, Джош. Джош и Маркус.
– Ну и как они?
– Да нормальные парни. Правда, не твоего круга.
– Значит, они твоего круга?
– Не думаю, что они вообще чьего-нибудь круга.
Мы тем временем подошли к моей спальне. Я открываю дверь.
– Итак, мы на месте событий, так? Мило…
Я снимаю пальто и ненароком роняю его на гантели, до того как Спенсер их заметит.
– Чувствуй себя как дома. Может, чай, кофе или что-нибудь еще?
– Бухло есть?
– Думаю, должно быть домашнее пиво.
– Домашнее пиво?
– Вообще-то, оно принадлежит Маркусу и Джошу.
– На что похоже?
– Больше всего – на мочу…
– Градус-то есть?
– Угу.
– Тащи.
Я неохотно оставляю Спенсера одного в комнате и лечу на кухню за бухлом. Мне тоже надо выпить. Приезд Спенсера совсем выбил меня из колеи, отчасти потому, что он действительно немного странный и диковатый, а отчасти, мне кажется, потому, что никогда в жизни я не предполагал, что не буду рад видеть старого друга. К тому же я немного беспокоюсь, что мог оставить на столе свою записную книжку со стихами, открытую на новом пробном эротическом сонете, над которым я работаю. Первая строка содержит слова «алебастровые груди», и, если Спенсер прочтет это, подколов хватит до конца жизни.
И вдруг я слышу, что из моей комнаты доносится очень громкое вступление «Бранденбургского концерта», поэтому я хватаю пивные кружки и несусь обратно в комнату, где обнаруживаю Спенсера сидящим на моем столе с сигаретой во рту, обложкой от альбома Баха в одной руке и «Коммунистическим манифестом» – в другой.
– Так кто ты сегодня, коммунист или социалист?
– Полагаю, социалист, – говорю я, убавляя громкость.
– Отлично. А в чем же различие?
Я знаю, что он понимает различие и просто издевается надо мной, но, как бы там ни было, я скажу ему.
– Коммунист выступает против понятия частной собственности и права собственности на средства производства, тогда как социалист говорит о работе в направлении…
– Почему у тебя матрас на полу?
– Это футон.
– Отлично. Фу-тон. Это азиатская цыпочка научила тебя?
– «Азиатская цыпочка» – расизм и сексизм в одной фразе! – восклицаю я, незаметно сбрасывая стихотворение о грудях из алебастра в ящик письменного стола. – На самом деле Люси родом из Миннеаполиса. Только тот факт, что у нее китайские корни, еще не значит, что она китаянка.
– Господи, ты прав, это пиво – на самом деле моча. Может, спустимся вниз в паб или куда-нибудь еще?
– Поздновато ведь уже.
– У нас еще есть полчасика.
– Мне нужно кое-что прочитать на завтра.
– Что прочитать?
– «Похищение локона» Александра Попа.
– Звучит пикантно [72]. Завтра утром почитаешь, ладно?
– Ну…
– Да ладно тебе, только по рюмочке?
Конечно, я знаю, что идти нельзя. Но внезапно комната кажется мне слишком маленькой и светлой, и я чувствую, что просто обязан напиться; я говорю «о’кей», и мы топаем в бар.
Когда мы приходим в «Летучий голландец», там еще полно народу, и пока я жду выпивки возле барной стойки, я смотрю туда, где стоит Спенсер, пристально рассматривающий помещение своими прищуренными красными глазками. Он с мрачным видом затягивается очередной сигаретой. Я беру пинту пива для себя, пинту пива и рюмку водки для Спенсера.
– Это студенческий бар, да? – спрашивает он.
– Не знаю. Думаю, да. Пойдем посмотрим, сможем ли мы найти столик.
Мы пропихиваемся вглубь зала, держа кружки над головой, находим пустой столик, усаживаемся за него и некоторое время молчим, потом я спрашиваю:
– Ну и как дела дома?
– О, все замечательно. Просто супер.
– Тогда как тебя сюда занесло?
– Ты меня пригласил: приезжай в любое время, помнишь?
– Конечно.
На мгновение он замолкает, кажется, принимает решение, затем говорит, слегка небрежно:
