— За меня поручитесь? — повернулся к полку Камышов.
— Поручимся! Поручимся!
Бородач снял папаху, поклонился однополчанам и веско сказал:
— И я за всех ручаюсь.
— За меня поручаетесь? — спросил Уно Парте.
— Ручаемся! — закричали солдаты.
— И я за всех ручаюсь… Даже за эта маленькая Карпушенция!
— И я, братики, за вас поручаюся, — растроганно сказал Карпушонок.
На ящик вскочил матрос Володя. Он поднял руку и дождался полной тишины.
— Волк никогда не может оглянуться, потому что так устроена анатомия его хребта. Но человек — не волк. Он может и должен оглядываться назад, на свои прошедшие ошибки — чтобы не повторить их никогда… Вчера я ненавидел одного человека, готов был порезать его с пулемета — а сегодня он вел меня в бой за революцию. И я первый хочу поручиться за него!
— Это правильно, граждане! Это золотые слова! — закричал солдат с головой, обмотанной пегим от крови бинтом. — Давайте все с любовью и доверием поручимся за геройского нашего командира, который тихо стоит в стороночке… За Кутасова Николая Павловича!
— Даешь!.. Ура!.. Качать его! — заорали солдаты. Комиссар с гордостью, как будто это его собирались качать, смотрел на Кутасова. А тот провел ладонью по вдруг осунувшемуся лицу, выступил вперед и сказал глухо, непохоже на себя:
— Спасибо, друзья… Спасибо… Но служить в Красную Армию я не пойду. Тут наши дорожки расходятся…
Наташа накачивала примус. Он завывал, сопротивляясь, маленькая синяя папаха огня капризно моталась над горелкой.
— Вы думаете, я с жиру бешусь… Да поймите же, это я теряю, а не вы! — объяснял Амелину Кутасов. — Я военный человек — каждой своей жилочкой… Даже фамилия у меня военная: кутас — это кисточка на солдатском кивере…
Примус наконец разжегся, и Наташа поставила на него медный чайник.
— Аллах его знает, как я буду дальше жить, — говорил Кутасов. — У меня же нет никакого ремесла, кроме военного!.. И все равно…
— Да зачем другое? Ваше ремесло сейчас самое необходимое! — В сердце у Амелина мешались недоумение, печаль, досада. — Вы нужны Советской власти… И она вам тоже нужна! Я же знаю.
— Нужна, — согласился Кутасов. — Не только мне — всей России нужна… Конечно, много сейчас дикости, грубости, крови. Но я солдафон, армеут — мне это легче понять и принять, чем другим. Без крови побед не бывает!
— Так в чем же ваше препятствие, я не пойму, — начиная раздражаться, спросил Амелин. — Офицерская честь не позволяет?
Кутасов тоже ощетинился.
— Угадали, милочка моя. Я готов сражаться с немцами, французами… Готтентотами! Ирокезами!.. Но со своими русскими не буду.
Наташа тревожно глядела в их сторону.
— Граждане, чай вскипел!
Но никто не обратил на нее внимания.
— А какие русские вам свои? — допытывался комиссар. — Я или Каледин с Корниловым?
— С Корниловым и Калединым не знаком. А вот с их офицерами, со многими, вместе учился, вместе сидел в окопах… И воевать против них не считаю возможным.
— Да эти однокашники ваши — они для вас выйдут хуже всяких ирокезов! — не выдержал, повысил голос Амелин. — Николай Павлович! Я на вас с первого дня смотрел снизу вверх. И мне это ничуть не было стыдно. Что делать, раз человек такой высокий. Смотришь снизу… А сегодня вы вот говорите, говорите, а я сижу, думаю: ну прямо как мальчонка рассуждает. Неужели ж я умнее его?
— Коля, Дима! Зачем вы спорите? Ведь вы не знаете, что будет завтра… Хотите, я вам погадаю? Тогда все станет ясно.
И Наташа подошла к столу.
— Отстань! — отмахнулся Кутасов и продолжал самым своим неприятным голосом. — Конечно, вы умнее. Вы же комиссар, а я беспартийная шушваль!..
— Ну давайте я вам погадаю! — приставала Наташа. Голос у нее был веселый, а глаза испуганные. — Дима, Коля, дайте сюда руки!
Кутасов пожал плечами и дал жене руку — знал, что все равно не отвяжется. Нехотя протянул руку и Амелин.
— Нет, надо левую! — И Наташа затараторила, как профессиональная гадалка. — Вам никогда не надо ссориться, судьба велит вам быть друзьями… Вот эта линия — самая главная. Это линия жизни…
Наташа свела их ладони вместе, так что они коснулись краешками.
— Смотрите, у вас эти линии совсем похожи. Значит, у вас одна судьба. Не смейте ругаться!.. — Она болтала всякий вздор, не умолкая ни на секунду: боялась, что опять вспыхнет ссора. — Вы будете всегда вместе. Впереди у вас долгая жизнь и блестящая карьера… Вы оба станете генералами…
— Наталья Владимировна, — грустно усмехнулся Амелин, — в Красной Армии нет генералов.
— Иди, Наташа. Ведь мешаешь. — Кутасов решительно высвободил ладонь. — Нет, Дмитрий Сергеевич. Линия жизни у нас с вами разная… Теперь о делах. Прошу вас меня демобилизовать.
Наташа накинула платок, вышла из комнаты.
— Демобилизовать не имею права, — ответил комиссар, помедлив. — У вас призывной возраст. Не хотите быть командиром — должны служить рядовым…
— И на том мерси, — сказал Кутасов, позеленев от злости.
— Да нет… Конечно, я вас отпущу. Езжайте, куда хотите.
Амелин поднялся и стал надевать свой полушубок.
— А чай пить? — буркнул Кутасов.
— Спасибо. Не хочется…
Комиссар вышел в сени. Там зябла, ожидая его, Наташа.
— До свиданья, Дима, — сказала она тихо-тихо: не хотела, чтобы слышал муж. Амелин понял это, заволновался, вдохнул воздух, чтобы сказать какие-то важные слова на расставанье, но так ничего и не сказал. Они стояли в полутемных сенях и смотрели друг на друга.
— В путь, в путь, кончен день забав.
В поход пора, —
напевал за стенкой Кутасов.
Наташа приподнялась на цыпочки и поцеловала Амелина в подбородок: наверное, хотела в губы, но не дотянулась. Потом молча побежала в комнату. Оттуда доносилось:
— Целься в грудь, маленький зуав.
Кричи ура!..
Амелин постоял еще секунду, распахнул дверь на улицу и шагнул в темноту.
В одной из теплушек еще не спали. Сидели вокруг накаленной, прямо-таки вишневой «буржуйки» и, как всегда, спорили.
— А я кажу — он из самых-самых бедняков! — убеждал Карпушонок. — А то чего бы ему за нас стараться?
Матрос Володя надменно улыбнулся.
— Глупое и даже примитивное рассуждение. Если хочешь знать, он был единственный наследник миллионного богатства… Но он отрекся от него. Сменял это золото на железо арестантских кандалов…
В двери показалось лицо Амелина. Ему сейчас не хотелось идти к себе.
— Вот с кем бы я хотел поговорить, — продолжал свою речь матрос. — Поговорить, поспорить о разных идеалах… Я его уважаю как очень великого человека.
— Кого это? — спросил комиссар, влезая в теплушку.
— Товарища Ульянова-Ленина… Но ко всей твоей партии и лично к тебе это не относится, — предупредил Володя. — Я продолжаю ехать на платформе анархизма.
— Комиссар! Ты питерский… Ты до Ленина доходил? — спросили из темноты.
— Не пришлось, — смущенно признался комиссар.
— Я если товарища Ленина увижу, я ему сразу пожалюсь, — сказал солдат Мясоедов. — Так, мол, и так, питают нас слабо.
— Мясоед! Ты знаешь, зачем у человека два ухи? — сердито спросил эстонец Уно.
— Ну? — сказал Мясоедов и на всякий случай отодвинулся.
— Затем, чтоб удобней отвинтить ему голову. Если он булькает всякую глупость.
У самой печки сидел бородач Камышов и занимался делом: плавил в жестянке из-под консервов олово — отливать ложку Он тоже вступил в разговор:
— А я, если бы с Владимиром Ильичем повстречался, ничего бы с ним не спорил, не просил… Но я бы с ним обязательно поздоровкался… За ручку.
— Зачем?
— Ни за чем… Чтоб от сердца к сердцу ниточка протянулась.
Присяга
В хороший весенний день 1918 года первые отряды РККА принимали присягу в Москве, на Красной площади.
Серо-зелеными прямоугольниками, лицом к кремлевской стене, замерли полки и батальоны — замерли в полной, совершенной тишине. Микрофонов не было, и такая тишина требовалась для того, чтобы услышать голос Ленина.
Председатель Совнаркома РСФСР вместе с другими членами правительства стоял на трибуне и читал своим немного картавым решительным голосом:
— Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии…
— Я, сын трудового народа, гражданин Советской Республики, принимаю на себя звание воина, — прогудело над площадью. Это красноармейцы повторяли вслед за Лениным первые слова торжественного обещания.
— Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, — продолжал читать Ленин.
— Я обязуюсь строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину, — гулко повторила площадь.
