— Только креп-марокен! — авторитетно сказала Фенечка.
— А креп-жоржет?..
Рузаев пятится из комнаты. Фенечка настигает его и нахлобучивает ему на голову черный блестящий котелок.
— А это тебе, пупсик! Прямо из Парижа!..
Слезы брызнули из глаз Рузаева. Он подходит к большому зеркалу, смотрит на свое лицо под дурацким колпаком.
— Все, Степа! Подбивай итоги, морячок! Ни черта не вышло — ни в целом, ни в частности. Алеха — у капиталистов в науке, Санька — у спекулянтов.
Всхлипнув, он достает из кармана «бульдог» и, крутанув барабан, подносит ко рту. И тут с плачем и криком к нему подбегает Саня. Она хватает Рузаева за руку, и выстрел проходит мимо, пуля пробивает котелок, из которого выскакивает какая-то белесая масса.
— Что ты, Степа? Что ты, родной?
— Все скурвились, — бормочет Рузаев. — Никого вокруг.
— Нет, Степа, нет!.. Мы с тобой… Гони прочь эту гниду гони ее вон из Алешкиного дома!..
Услышав этот призыв, старый революционный матрос Рузаев схватил Фенечку в охапку, поволок из комнаты. Саня распахнула дверь. Рузаев нахлобучил Фенечке на голову котелок и могучим пинком спровадил спекулянтку.
Саня разлила водку по рюмкам.
— Выпьем, Степа… за нас! За советскую власть!
Они чокаются, выпивают и, обнявшись, запевают с воодушевлением:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это…
Приемная Зворыкина. На стене — плакат: «Дадим пятилетку в четыре года!». Молодой рабочий Сухарик расстилает ковровую дорожку. Им командует помощник Зворыкина Пташкин.
— Ровнее, Сухарик… ровнее ложи!.. — распоряжается Пташкин. — Вишь, складочки собрались. Хочешь, чтоб высокий гость ногу сломал?
— Зачем? Пусть сохранит конечности.
— Товарищ Сухарик, а тебе не кажется, что ты играешь на руку врагу? Даже не играешь, а подыгрываешь? — заметил Пташкин.
— А тебе не кажется, что ты идиот? — спросил Сухарик.
— Товарищ Сухарик, — хрипловато произнес Пташкин, — мне кажется, что такой шпане, как вы, место не в комсомоле, а в колонии для малолетних преступников.
— Такие комсомольские поручения я больше не выполняю.
— Легкой жизни захотел? А когда мы Перекоп брали, легко было?
— Мы пахали, — проворчал Сухарик.
— Что?! — грозно спросил Пташкин.
— Ничего. А ковры таскать не буду. Я тебе не холуй.
В приемную входит Степан Рузаев, направляется прямо к двери директорского кабинета, но Пташкин, хоть и занятый ковровой дорожкой, бдительно преграждает ему путь.
— Вам чего?
— Алеха с Америки вернулся? — свободно спросил Рузаев.
— Вернулся.
— Так я — к нему.
— Директор занят.
— Что значит «занят»! А может, я хочу, чтоб он отчитался передо мной, хозяином завода?
— Отчетный доклад директора в пятницу, в шесть вечера! — отчеканил Пташкин.
— А мне плевать на собрание! — зашелся Рузаев. — Пусть он мне лично доложит.
— Вас тысячи, а директор один…
— Ну и пусть!.. Коли надо, должен всю тысячу принять!..
— Освободите помещение! — официальным голосом произнес Пташкин.
Дверь директорского кабинета распахивается, и в окружении толпы женщин выходит Зворыкин. На нем коверкотовый френч и такие же брюки, заправленные в сапоги.
— Не могу, гражданочки!.. Не могу, сударушки! — говорит Зворыкин. — Дайте хоть экспериментальный под крышу подвесть, тогда ставьте вопрос о яслях.
— Ладно, мы тебя подведем под крышу! — мстительно сказала предводительница женской ватаги. — Ты нас попомнишь!.. Айда, бабы!..
Женщины сердито уходят, безжалостно попирая ковровую дорожку, расстеленную Сухариком и Пташкиным.
И, проводив их удивленным взглядом, Рузаев спросил своего старого друга.
— Что это за порядки, Алеха? Трудящегося человека не пускают пред твои светлые очи? Может, кончилась революция, браток?
— Нет, — серьезно ответил Зворыкин. — Революция не кончилась, она просто становится деловой. Чего у тебя?
— А ничего… — мрачно пробурчал тот, — мне, может, принцип важен.
— Послушай, Степа… Шел бы ты лучше отдохнуть…
Зворыкин поглядел на Сухарика.
— Комсомол! Проводи товарища Рузаева. Ты чего там елозишь?
— Почетный коврик расстилаю, — сообщил Сухарик.
Зворыкин яростно взглянул на Пташкина.
— Я тебе покажу — коврик, паразит. Убрать!.. Товарищ Нодар за такие штучки башку снимет.
— А это все равно никто не заметит, — вставил Сухарик.
— Я пошел в экспериментальный. Как Махарадзе приедет, позвони, — бросил Зворыкин.
— А он уже целый час как приехал, — мстительно говорит Рузаев.
В экспериментальном цехе, над ямой, стоит новый грузовик, Махарадзе придирчиво осматривает его со всех сторон, заставляет пустить мотор, усиливает обороты, внимательно выслушивает сердце машины. Возле него — инженеры: Марков, Рубинчик, Стрельский, а также только что подошедший Зворыкин.
— А бензин с низким октановым числом он сильно не любит? — спросил Махарадзе.
— Напротив, — отозвался Марков. — На редкость покладистая машина.
— Ну, хорошо. — Махарадзе выпрямился. — Так вот. Сколько грузовиков может выпускать ваш завод в месяц?
— Все зависит от конвейера, — поспешно говорит Зворыкин. — Необходима срочная реконструкция завода.
— Реконструкция!.. Экий ты быстрый… — пробурчал Махарадзе.
— Товарищ Нодар, пойдемте ко мне… Я покажу вам чертежи, расчеты… — приглашает Зворыкин.
Они идут всей группой через заводской двор.
— Дорогой! — продолжает разговор Махарадзе. — Для наших могучих строек и ужасных дорог нужны машины самые мощные, самые выносливые, самые проходимые.
— Вы только что видели такую машину, товарищ Нодар. Она не уступит никаким «иностранцам».
Они заходят в помещение.
— А вот товарищи сомневаются, — продолжает Махарадзе. — заслуживает ли ваш грузовик конвейера.
— Что?! — Зворыкин в бешенстве. Он задержался в «предбаннике» перед своей приемной, не замечая ни растерянного лица Пташкина, ни его странных знаков, о чем-то сигнализирующих ему, Зворыкину.
— Конечно, у Форда покупать выгоднее! — горестно восклицает он. — А может, хватит спускать золото и валюту капиталистам?
— Я тебя понимаю, дорогой, но это чувство, а речь идет о деле, — тепло сказал Махарадзе. — Противники наши так рассуждают: есть заботы поважнее твоего завода. Железные дороги надо строить. Паровозы надо строить. Мы должны стать великой железнодорожной державой.
— Нет, товарищ Нодар… Вложите средства в наш завод, и мы вытесним Форда и прочих «ситроенов» со всех дорог, мы окупим сторицей… Ведь как-нибудь будущее за автомобилем… — Зворыкин толкает дверь в приемную, и вся группа замирает в изумлении, а сам Зворыкин — в отчаянии.
Обширное помещение приемной «оккупировано» младенцами. На письменном столе, на столе заседаний, на диване, на креслах, на подоконниках лежат разноцветные конверты. Содержимое конвертов ведет себя тихо, или куксится, или самозабвенно орет, а один, развязавшись, мочится с полным удовольствием на ковер.
— Пташкин!.. Пташкин!.. — орет Зворыкин.
— Ну, здесь я… Пташкин…
— Это что ж такое? Верни матерей, чтоб сейчас же забрали пацанов!
— Не возьмут, товарищ директор, — безнадежно говорит Пташкин. — Покуда вы клятвенно не обещаете построить ясли. Такое их постановление.
— Я им покажу «постановление»… Эй, женщины, дамочки, гражданки, мамаши, одним словом! — тщетно взвывает Зворыкин в открытую дверь приемной.
А Махарадзе смеется, смеется весело, заразительно.
— Нехорошо получается, товарищ Зворыкин, — говорит он сквозь смех. — Ты и с такой простой задачей не справился. — Нодар склонился над младенцахми. — Ну а как тебе доверить судьбу всего советского автомобилестроения?
— Товарищ Нодар… Пташкин!.. Что ж ты, Пташкин!
— Здесь я Пташкин…
— Поди, скажи… будут им ясли… слышишь, Пташкин?
Помощник мгновенно исчезает.
— Так вот, дорогой, — уже серьезно говорит Махарадзе, — докажешь, что наш грузовик лучше, выносливее, проходимее всех этих, как ты изволил выразиться, «фордов», «ситроенов», и начнется советское автомобилестроение с большой буквы.
— Это как понимать, товарищ Нодар?
— А вот так: путь к реконструкции завода лежит через большой международный автопробег!..
…Квартира Зворыкиных. Поздний вечер. Саня с заметно округлившимся станом строчит на швейной машинке. Зворыкин за стаканом остывшего чая изучает по карте маршрут предстоящего пробега.
Саня отложила работу и подошла к Зворыкину.
— Куртку ушила, остались брюки. Давай померим. — Она запетлила Зворыкина клеенчатым сантиметром. — Ну и талия у тебя! Как у чахоточной девицы в последнюю весну.
