— «И результат не замедлит сказаться»? Так папа любит выражаться в торжественных случаях. Где это вы достали?
Она рассматривала пластинки с полочки «комбайна».
— Случайно. Для дочки. Вы же, современная молодежь, увлекаетесь этим.
Галя включила радиолу и, отдавшись настроению и ритму «Больших бульваров», стала слегка покачиваться в танце. Калинушкин был грустен — появление этой девчонки напомнило ему о семье. И сейчас, когда он сидел, по-домашнему неприбранный, громоздкий, в глубоком кресле, чувствовалось, как ему трудно, как он устал от одиночества, как храпит по ночам.
— Почему вы тут один? — спросила Галя, пританцовывая.
— Не слышу?
— Где Елена Петровна? Где Варька? Почему они в Москве, а вы здесь один?
— Что ты! Зачем им сюда… — Его перебил звонок телефона. — Вот и Москва!
— Папа, это ты?.. Папа! Это я!.. — кричала в трубку Галя. — Мама дома? Я слышу, слышу, говори спокойно…
Слышно ну просто необыкновенно! Надо же: пять суток ехать и уехать за многие тысячи километров, чтобы возле уха слышать папин голос, его знакомый тембр, легкую картавость.
Мамы не было дома.
— Как дела у Лены? Ты не знаешь? Защитила диплом? Ну, я за нее рада… А Борька? Мама была на его концерте?.. На какой конкурс?.. Куда? Во Францию? Молодец!.. Да, да, сейчас кончаем!.. Отец, а ведь начальнички тут перегрызлись!.. Из-за меня? Ну нет!.. Впрочем, я остаюсь у дяди Рики! У нас тут лавина сошла — экстракласс!..
Это очень много и очень мало — пять минут. Другие умеют их плотно заполнить информацией — фактами, поручениями. Но Гале было не о чем говорить. И, сама того не замечая, она кричала о том, что работают тут по воскресеньям, что молчаливы, «разговаривать разучишься», что начальник — «Ты его знаешь? Его фамилия Летягин!».
Ну, что бы еще сказать?
— Да, чуть не забыла: нет спальных мешков! Нет и не будет… Не простужусь… Ну так и знала — не говори маме! Не простужусь… — И, рассматривая умолкнувшую трубку, Галя грустно заключила: — Поговорили…
— Ты и в самом деле решила остаться у меня? — сказал Калинушкин.
Галя утвердительно кивнула.
«Почему отец ничего не сказал о Летягине? — думала Галина, сидя на подоконнике открытого окна. — Наверно, никогда о нем даже не слышал. Это герой… местного значения». Она вскочила, потому что кто-то мягко ткнулся ей в ногу. Котенок был черный с белыми лапками и еще такой маленький, что, когда она подняла за загривок, он забыл поджать лапки. Никогда не думала, что у дяди Рики такая прелесть. С котенком на шее она задумалась о жизни, об отце, об увиденных в пути людях… Вдали слышались ржание и звон копыт на камнях. Конский табун возвращался с лугов. Тут близко рудник, это, наверно, рудничный табун… Хорошо была видна электрическая россыпь в долине, за темной полосой холмов и тайги резко выделялась в лунном свете гряда ледяных вершин. Там где-то Избушка, куда уехала Лариса Петровна… Бесконечная даль, залитая сиянием, как бы ставила Галочку на место, подтрунивала над пределами ее существования. И черненький котенок — для ясности на руках… Вот говорят, молодежь не любит быть похожей на старших. А Галочка втайне гордилась тем, что отец у нее красивый, талантливый, умный… «Вы того Устиновича дочка?» Ей всегда казалось, что лучшее в ней все-таки от отца. У матери красивый затылок с литым зачесом каштановых волос. Ей так к лицу античная прическа, что она не следит за модой. У нее белые руки. Таких холеных красивых рук, как у мамы, Галина не видела ни у кого. Привычная сцена: в воскресное утро мама держит в красивых руках номер «Америки». А у отца альпинистская обувь на шипах, и альпеншток, и знаменитый моток веревок — он висит на стене в кабинете. В компании молодых людей отец зимой обсуждает трудный траверс на Памире… «К телефону не зови. Меня нет дома…» Правда, летом ему уже не до Памира — дела держат в кабинете. С детства Галина тщетно искала в собственном обиходе что-нибудь хоть отдаленно похожее на отцовский моток веревок…
Почему-то вспомнился шофер Володя… «Я кадровый». Вот в чем может быть гордость! Есть смысл в том, чтобы обходиться без излишней утонченности — и умственной и душевной — среди усталых людей, измученных дисциплиной, необходимостью, отсутствием выбора. Но есть ведь и правда в том, что эти люди, хотя с них никто не спрашивает, сами тянутся к душевной утонченности, берегут в себе запас самоуважения, гордости. И когда они узнают эти черты в других, это их волнует, они хотят этому верить, подражать. Володя величает Летягина: сподвижник! Изыскатели работают по воскресеньям, ничего хорошего, а ведь как замял разговор на эту тему Василий Васильевич, шуткой отделался — кони дохнут.
Постель была немножко сырая. Галя поцеловала подушку и уснула. Кирилл Кириллович неудобно сидел в кресле — мешковатый, с открытым ртом, упершись руками позади себя. Борясь с дремотой, он слушал голос Обуховой.
Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,
Многое вспомнишь, родное, далекое,
Слушая говор колес непрестанный…
Видно, его растревожил приезд девчонки, напомнил о семье. Где-то близко, почти за окном, свисток паровоза вступил в мелодию старинного романса.
Рабочий паровозик, какой применяется на стройках, освещенный по-ночному, проворачивал рычаги и колеса в клубах пара.
Ухватившись за поручни, на ступеньках висели Летягин и Бимбиреков. Они были готовы спрыгнуть — паровоз проходил по поселку мимо конторы управления.
Из окна паровоза высунулся машинист Егорычев.
— Не горюйте, Иван Егорыч. Стихия — дура! — крикнул он.
— Сейчас под колеса брошусь! Тоже психолог… — отозвался Летягин.
— Мы эту дуру стихию обуздаем, — сказал Бимбиреков.
— Успеете до зимы?
— Нынче в горах услышали тебя. Свистишь. Ну, думаем, торопит нас Егорычев, — засмеялся Летягин.
— Будь здоров, Егорычев! — крикнул Бимбиреков.
И оба соскочили на ходу.
Инженеры подошли к щитовому домику, заглянули в открытое окно квартиры Калинушкина. Потом присели на скамейке у крыльца. Закурили. Где-то вдали тренькала балалайка.
— Сидя спит, — сказал Бимбиреков.
— Значит, устал.
— Нет, девчонке тахту уступил.
— Тут ей самое место.
— Практически безусловно… Ишь комфорт развел. Столичный стиль, — осудил Бимбиреков.
— Это политика, — объяснял Летягин, — и неглупая. Знаешь, у людей какие настроения: на чемоданах сидят. А он всем говорит — и рабочим и инженерам: мы сюда явились всерьез и надолго, не разбежимся.
— Злости в тебе не хватает! Что ты его одобряешь?
— А то, что цель свою он знает. Ему надо путь открыть в срок. И устал до дьявола. И очень, видать, одинок.
— Значит, хороший, по-твоему? Договорились.
— Ни хороший и ни плохой. Какой нужен. Иначе бы сюда не послали. И уши знаешь где попортил?
— Знаю! На войне, мост на Днепре восстанавливал. Шлюзовался в кессонах…
Да, тоже в срок… Ладно, идем ругаться.
Застегивая тужурку, непроспавшийся Калинушкин мрачно смотрел на инженеров, пришедших в дом за полночь.
— Прошу простить за позднее посещение, — сказал Летягин.
— В чем дело? — спросил Калинушкин.
— Ваш разговор на пароме — ни в какие ворота…
— Понимаю. Вам Спиридонов разболтал. Послушайте, Иван Егорович, надо уйти от испорченного косогора. И Устинович нам поможет.
Они говорили хоть и сердито, но вполголоса. Услышав фамилию отца, Галя повернула голову.
— Вы же знаете, чего от нас ждут, — говорил Калинушкин. — Нам, строителям, нужны километры готовой трассы, «кубики», миллионы кубометров вынутой породы, земляных работ, двести миллионов освоенной сметы…
— А вы уверены в своей безнаказанности, — заметил Летягин.
— Батарейка сработалась, не слышу.
— Слышите.
— Сроки! — повысил голос Калинушкин. — Спросите любого, что значит нам потерять лето в горах. Вот… — он показал на Галочку, — девчонку спросите!
— Я никогда ничего не теряю, — откликнулась она.
— Умница… — опешив, сказал Калинушкин. Он развернул чертеж на столе. — Это ваш вариант?
— Был когда-то мой, — Летягин грубо перечеркнул его карандашом. — Вы взорвете Чалый Камень, и он преградит путь схода лавин, — властно сказал Летягин.
— Нет, мы пойдем в обход и забудем про этот косогор.
— Зачем, спрашивается? — удивился Бимбиреков.
— Эх вы, друг-товарищ… Затем, чтобы правосудие тоже забыло про вас.
— Вы так не думаете, — сказал Летягин.
— Почему бы это?
— Потому что вы честный инженер и коммунист.
— Бросьте вы эту интер-тре-пацию! Вы тут двенадцать лет колышки расставляете по кустам, а мне правительство отпустило на все про все три года, так не мешайте мне! Кто из нас коммунист? Что вы тут косметику разводите! И помните: памятника вам тут все равно не поставят…
