Решение было принято мгновенно. Я точно ждал этого звонка моей сокурсницы. Я почему-то ни секунды, ни секунды не сомневался в успехе начинающегося! Собственно, и все дальнейшее, связанное с поступлением к Охлопкову: разрыв с МХАТом, отказ от съемок на «Ленфильме» и иные поступки я совершал мгновенно и действовал крайне решительно, несмотря на все трудности, связанные с этим, отговоры, уговоры и предостережения. Буквально за сутки судьба моя была решена.
Итак, в десять вечера я позвонил Николаю Павловичу. Подошел он.
— Алло…
— Здравствуйте, Николай Павлович. Вас тревожит студент МХАТа Миша Козаков. Соня Зайкова сказала мне, чтобы я вам позвонил.
— А-а, здравствуйте. Очень правильно, что позвонили… Вы, кажется, приняты во МХАТ?
— Да.
— Вы уже оформились туда?
— Нет, я только заполнил анкету. Комиссии по распределению не было.
— Так. Тебя как зовут? Миша, кажется?
— Да.
— Ну вот что, Миша. У меня к тебе интересный разговор. Ты как вообще, у меня что-нибудь видел?
— Да, Николай Павлович, видел.
— Это хорошо, что видел… Да, так вот… Миша? Я правильно говорю?
— Да, Николай Павлович, правильно.
— Это хорошо, что правильно… Ты мог бы завтра мне что-нибудь почитать?
— Что, например, Николай Павлович?
— Какой-нибудь монолог… Ну хоть Чацкого, можешь?
— Вообще-то, Николай Павлович, я этот монолог не читаю, но по средней школе еще помню.
— Ну вот и молодец. Прочтешь мне Чацкого и еще что-нибудь.
— Я, Николай Павлович, могу «Королеву Элинор», английскую балладу в переводе Маршака.
— В переводе Маршака — это хорошо. Ну вот Чацкого и эту королеву, как ее…
— Элинор, Николай Павлович.
— Да, Элинор… Ты как завтра, свободен часов в двенадцать?
— Да.
— Слушай, давай приезжай в Переделкино на дачу к Штейнам. Ты же у них бывал раньше?
— Да.
— Ну и отлично. Вот там и встретимся. Хорошо?
— Хорошо, Николай Павлович.
— Ну и хорошо, что хорошо… Значит, в Переделкине в двенадцать у Штейнов. Запомнил?
— Запомнил, Николай Павлович.
— Ну, будь здоров, Миша. Миша?
— Да, Николай Павлович. Миша.
— Будь здоров, Миша Козаков.
— До свидания, Николай Павлович.
И — ту-ту-ту…
Он уже повесил, а я все держу трубку у уха. Моя мама смотрит на меня с осуждением.
— Зачем ты к нему поедешь? Ты же принят во МХАТ.
— Мама, я к нему поеду. Поеду, и все. Баста. На эту тему разговоры окончены.
— Ну, дело хозяйское.
Мама резко повернулась, ушла к себе.
В двенадцать дня я уже в Переделкине.
Жду Охлопкова. Открывается калитка штейновской дачи, входит — «сам». Я впервые вижу его «живого»: не из зала кино или театра, а вот так, на расстоянии десяти шагов. Высокий, красивый. Седая голова, курносый нос, толстые губы, обаятельная улыбка. Приближается. Светлая рубашка навыпуск, с короткими рукавами, по тогдашней моде, узенькие, тоже по моде, светлые брюки, мягкие туфли. Комильфо. Покойный писатель А. Б. Мариенгоф, соавтор моего отца, шутил: «Охлопков — это смесь кацапа с лордом…»
А. П. Штейн и его жена Людмила Яковлевна, именуемые мною в детстве «тетя Люся» и «дядя Шура», представляют меня Охлопкову и удаляются, оставляя нас на веранде одних.
Для начала последовал какой-то малозначительный разговор о дипломных спектаклях. «Что играл?.. К сожалению, не видел…». Что-то о картине Ромма, где играет Козырева, о самом Ромме, о чем-то еще. «Ну ладно, почитай мне». Читаю «Королеву Элинор». Слушает внимательно. По лицу ничего нельзя понять. Светлые глаза смотрят то ли серьезно, то ли смеются — не разберешь. Закончил. Жду.
— Так-так. Перевод чей?
— Маршака.
— Ах да, Маршака. Хороший перевод. Ну, давай Чацкого.
Еще раз предупреждаю его, что помню монолог только по школьной программе.
— Это не имеет значения. Читай.
Читаю довольно грамотно, темпераментно, обличаю «старух зловещих, стариков, дряхлеющих над выдумками, вздором…». Останавливает меня мягким, пластичным жестом.
— Слушай, начни еще раз. Только вот что. Давай сыграй мне такой этюд. Там ведь как: Чацкий сначала слышит объяснение Софьи с Молчалиным. Из него он узнает правду обо всем. И вот представь себе, что он, слушая их разговор, пьет рюмку за рюмкой. Ты вообще-то как, сам пьешь?
— Случается, Николай Павлович.
— Случается или пьешь?
— Случается.
— Это хорошо, что случается… Так вот, он пьет и слушает, слушает и пьет. Вот представь себе. Главное, не торопись. Накопи — и из этого состояния начни. И не торопись начинать. Так тихо, тихо… — уже шепчет Охлопков, выпятив толстые губы..
А у меня откуда-то слезы на глазах.
— «Не образумлюсь… виноват, И слушаю, не понимаю… Как будто все еще мне объяснить хотят… Растерян мыслями… чего-то ожидаю…» — И дальше меня повело в живое чувство. Он остановил, довольный.
— Вот видишь, это уже иначе. Этюды — великая вещь. Про меня ведь чушь болтают. Я систему Станиславского хорошо знаю. Без Станиславского актеру нельзя… Ну ладно, садись, поговорим. Ты, значит, во МХАТ принят. А что бы ты сказал, если бы я тебе предложил работать у меня и репетировать со мной Гамлета? Только ты не торопись с ответом. Подумай. Я понимаю: МХАТ тебя учил, и вообще академия, но ведь Гамлет… Ты мой спектакль видел?.. Ну вот… Ты подумай…
— Да что думать, Николай Павлович, я уже все обдумал, когда сюда ехал…
Быстрый его взгляд. Понял, что мне кое-что известно.
— Нет, ты подумай, подумай. А если решишься, то вот тебе записка к директору театра Карманову, ты ее оставь для него в театре, чтобы он на тебя подал заявку Радомысленскому…
Он это говорит, а записку уже пишет…
— Я одного боюсь: во МХАТе рассердятся и не распределят к вам. Все-таки такая честь. Взяли!!
— А ты не бойся. Что они тебе могут сделать? Скажи: хочу к Охлопкову. Он Гамлета посулил.
— Так они еще больше могут психануть.
— Пускай. А ты стой на своем. Ну и я кое-что значу: я ведь все-таки в замминистрах культуры хожу… Ты не знал? Да-да, хожу…
За мою измену МХАТу мне пришлось выдержать немалые неприятности, но я стоял на своем и на комиссии по распределению, и в Министерстве культуры, где Николай Павлович ходил в замах. И пережить осуждение моих педагогов тоже пришлось: милейший В. Я. Станицын перестал со мной кланяться, а близкий друг нашей семьи писатель Н. Д. Волков, годами связанный с МХАТом, даже написал мне письмо, которое кончалось резкими словами: «Искусству не нужны обезьяны в роли Гамлетов». Это письмо, помню, очень расстроило мою мать, считавшуюся с мнением Волкова.
После формальностей, связанных с зачислением в Театр имени Маяковского, Охлопков назначил мне свидание уже на своей переделкинской даче и вручил роль Гамлета. Он предложил мне снять комнату и поселиться на лето тут же, в Переделкине, чтобы видеться с ним и ежедневно репетировать. Что я и сделал.
Всю первую репетицию мы прогуляли с ним по лесу, он рассказывал притчу о том, как один вор для того, чтобы открыть сейф, который не брала ни одна отмычка, сточил свой собственный палец до кости, придал ей нужную форму и открыл нервом — он так и сказал: «нервом» — драгоценный сейф. «Вот так и мы будем работать над ролью, — заключил Николай Павлович. — Сначала очень общее, грубое, ясное, потом все тоньше, — выпятил губы, — все тоньше и сложнее. Понял? Ну, иди отдыхай… — Недлинная репетиция в лесу закончилась.
На следующий день я позвонил у калитки его дачи. На меня залаяли два огромных дога, калитку открыла Е. И. Зотова и сообщила, что Николай Павлович уехал по срочным делам в Министерство культуры. «Приходите завтра». Завтра так завтра. Но назавтра последовало свое «завтра». За двадцать дней переделкинской жизни было в общей сложности пять репетиций, во время которых Охлопков в основном рассказывал мне о роли, но одна из них, единственная настоящая, состоялась в репетиционном зале театра в Москве, куда мне пришлось поехать из Переделкина. Николай Павлович репетировал со мной первый монолог. И вдруг я увидел, что он зевает!
