Жизнь Адели-Елизаветы в доме сестры не была продолжительной, вскоре после «бегства» барышни из Петербурга в Москву родня получает приглашение:
«Владимир Семенович Алексеев покорнейше просит сделать ему честь пожаловать в день бракосочетания сына его Сергия Владимировича с девицею Елисаветою Васильевной Яковлевой.
8 июля 1860 года к 4 часам в Рогожскую, собственный дом».
Так торжественно названный в приглашении «Сергий Владимирович» и есть молодой представитель купеческого рода, потомок Алексеевых — Вишняковых.
Среди поздравлений по случаю свадьбы было письмо Ивана Ивановича Сосницкого:
«Милая! Адюшинька!
(простите за фамильярность, не могу еще привыкнуть называть: Елизавета Васильевна).
Благодарю Вас за Ваше милое письмо и память обо мне, Старике. Я писал Вам на другой день Вашей свадьбы и просил поздравить от меня Сергея Владимировича. Но, вероятно, Вы в упоении блаженства забыли о таких пустяках…
Любящий Вас доброжелатель,
Дед И. Сосницкий».
Живут молодые Алексеевы в огромном доме на Большой Алексеевской. Свекор, вначале противившийся браку, вполне расположен к невестке. Муж совершенно предан своей «chère Лилишеньке»; так они и в письмах обращаются друг к другу до старости — «Сережечка» и «Лилишенька».
Любящий «дед» Иван Иванович пишет им письма заботливые и подробные: описывает торжество своего бенефиса, данного за пятидесятилетнюю службу на театре, благодарит за «телеграфическое поздравление». Желает супругам «совет да любовь, наследника поскорее». В 1861 году в доме на Большой Алексеевской рождается первенец, названный в честь деда Владимиром. В начале же 1863 года «дед» Сосницкий пишет: «Простите великодушно, что я замешкался благодарить Вас за Ваш привет и за то, что Вы поделились со мной Вашею семейною радостью, что Вам бог даровал второго сына. Верьте нелицемерно моей радости, что все благополучно кончилось».
Родился второй сын 5 января 1863 года.
Назвали его Константином.
II
Книгу о своей жизни в искусстве он начнет так:
«Я родился в Москве в 1863 году — на рубеже двух эпох. Я еще помню остатки крепостного права, сальные свечи, карселевые лампы, тарантасы, дормезы, эстафеты, кремневые ружья, маленькие пушки наподобие игрушечных. На моих глазах возникали в России железные дороги с курьерскими поездами, пароходы, создавались электрические прожекторы, автомобили, аэропланы, дредноуты, подводные лодки, телефоны — проволочные, беспроволочные, радиотелеграфы, двенадцатидюймовые орудия. Таким образом, от сальной свечи — к электрическому прожектору, от тарантаса — к аэроплану, от парусной — к подводной лодке, от эстафеты — к радиотелеграфу, от кремневого ружья — к пушке Берте и от крепостного права — к большевизму и коммунизму. Поистине — разнообразная жизнь, не раз изменявшаяся в своих устоях».
Человек оглядывается назад, видит перспективу прошедшего, сопряженность своей, отдельной жизни с огромной жизнью России: «от крепостного права — к большевизму и коммунизму». Это ощущение неотрывности человека от человечества раскрывалось Станиславским в искусстве. Это ощущение определило его долгую жизнь, которая началась в январе 1863 года в доме на Алексеевской. Началась в патриархальной богатой семье, далекой от чувства движения современной истории, неотвратимости перемен, взрывов, революций, которые войдут в жизнь ее младшего поколения.
Детство этого поколения прекрасно — отец и мать делают все, чтобы их многочисленному потомству счастливо жилось.
Елизавета Васильевна была матерью истинной, сочетавшей неусыпную заботу со строгостью. В доме жили, конечно, няни, кормилицы, учителя, но мать не сдавала им детей целиком, как это довольно часто бывало в других семьях, была не наблюдательницей, а главой огромной детской, вернее — детских, потому что в одной комнате младшее поколение не помещалось. Родилось десять детей, выросло же девять: пятеро сыновей, четыре дочери.
Особых забот требовал второй ребенок.
Он родился слабым, с жидкими волосами, долго не держал головку. Девятимесячному мальчику прививали оспу, доктор держал в руке ланцет; голова маленького резко качнулась вниз, и он укололся об острие нижним веком. На веке привилась оспа, оспинка осталась на всю жизнь. Мальчик был «золотушным», как говорили тогда. Его купали во всяких отварах и настоях, няня помнила, что купали в вине. Вино ли помогло, или материнские заботы, или нянин уход — вероятно, все вместе. К семи годам мальчик окреп, волосы его завились, румянец окрасил щеки, ярким стал крупный «вишняковский» рот.
Он долго не говорил, а заговорив — глотал слова, не выговаривал «л» и «р». Упорно пел какую-то мелодию — «а-я — ва-я-я», — в которой можно было узнать песню из старинной мелодрамы «Велизарий».
Он поднял на ноги дом, сказав, что «игоуку пуагуатпу». Его спрашивали — как проглотил, где иголка? — он показывал на грудь, показывал, как иголка уходит вниз. Слезы, доктор, обследование — оказалось, что никакой иголки не было, что Костя все придумал.
Дети любят мать, причем любовь их вовсе не слепа — она сочетается с наблюдательностью, которая позже приведет к доброй иронии. В 1902 году, пригласив на дачу Чеховых, сын пишет:
«Недели через две приедет мать… Спешу предупредить и сделать Вам ее характеристику. Моя мать — это маленький ребенок с седыми волосами. Она наполовину француженка и наполовину русская. Темперамент и экзальтация от французов, а многие странности — чисто русские. Ложится она спать в 6 часов утра. Кушает — когда придется. Самое большое удовольствие для нее — это хлопотать о чем-нибудь, заботиться и волноваться; не надо ей мешать испытывать это удовольствие и обращать на это внимание. Сейчас она горда и счастлива тем, что Антон Павлович и Вы живете в Любимовке. Вот, мол, какие знакомые у моего сына! Самый большой удар для нее будет, если она почувствует, что Вам рядом с ней неуютно. Первый день она будет очень усиленно улыбаться и стараться быть любезной, по скоро обживется, и вдруг Вы услышите неистовый разнос. Старушка даст волю своему темпераменту и начнет кричать на кого-нибудь. Да как! Как, бывало, кричали на крепостных!.. Через час она пойдет извиняться или баловать того, на кого кричала. Потом она найдет какую-нибудь бедную и будет дни и ночи носиться с ней, отдавать последнюю рубашку, пока, наконец, эта бедная не обкрадет ее. Тогда она станет ее бранить.
Вот еще опасность: ее страсть — ходить за больными. Если бы она могла при Вас исполнить роль горничной, она была бы счастлива. Но, увы, эта мечта неосуществимая, она это знает, — поэтому не бойтесь, она не будет приставать. Она ужасно будет бояться разговаривать с писателем и постарается заговорить об умных вещах. На втором слове перепутает „Чайку“ с „Тремя сестрами“, Островского с Гоголем, а Шекспира с Мольером. И несмотря на все это — она очень талантливый и чуткий человек… Надоедать она не будет, по уж посылать фрукты и конфеты будет ежедневно. Вы их кушайте, только не очень много, а то заболеете».
Любимцами матери были сын-первенец Володя и вторая дочь — Нюша. Они не стеснялись выйти в зал при гостях, прочитать стишок, спеть или сыграть на рояле. Про Костю же няня говорила: «Нечем похвастаться им». Перед чужими мальчик стеснялся, замыкался, хотя в детской неистощимо придумывал новые игры.
Но невинная материнская гордость самыми красивыми, самыми воспитанными детьми не шла дальше выступлений перед гостями и музицирования. Ни одни не чувствовал себя нелюбимым, забытым, не завидовал другим. Отец же вообще не делал разницы между детьми, ко всем относился с добрым спокойствием, контрастирующим со вспыльчивостью «мамани». Так звали дети Алексеевы родителей: папаня, маманя, так часто обращались к ним в письмах, хотя на людях говорили: papa и maman — с отличным французским произношением.
Детей рано начали учить языкам; всем им — девятерым! — давали основательное домашнее образование, стоившее «папане» огромных денег. Но он, проживший сам всю жизнь в доме отца, не мыслил отдать маленьких сыновей в гимназию, дочерей — в пансион, выделить их, отторгнуть от дома. Семейное, семейственное начало было очень сильно у Алексеевых, передалось и младшему поколению.
Обычно детство богатых детей, в то же время необычное детство богатых детей. Детство истинно светлое, подлинно идиллическое.
Детство Пушкина было омрачено скрываемой бедностью, равнодушием родителей друг к другу и к сыну. Детство Толстого — сиротское, с воспоминанием о покойной матери. Тяжкий характер отца, затем — ужас его убийства определили юношеские годы Достоевского, трагический разлад родителей вошел в детство Блока.
В этой семье согласие родителей было постоянно, любовь к детям истинна. Понятия «семья», «дом» существовали для родителей и детей в их полном, прекрасном значении.
