место я занимаю в ее сердце сейчас», «Хочу убедиться, что еще могу найти счастье», «Хочу верить, что мне не надо умирать».
Задачи Шарлотты, как встречные буфера: «Хочу успокоить его», «Хочу выполнить мой долг», «Хочу спастись и скрыть свое беспокойство», «Хочу ввести свиданье в рамки приличия», «Хочу отогнать страшный призрак смерти».
Мысли о Бартере, как вы видите по ходу пьесы, не покидают Шарлотту совершенно так же, как мысли о Шарлотте не покидают Вертера. Убежать от них она не может, несмотря на впившееся в нее клещами понятие долга.
И так же, как и Вертера, ее настигает снова «рок».
Не ищите сложных задач. Чем больше вы будете их усложнить, тем труднее будет нам их понимать.
Покажите четко, просто, ясно одну задачу целого куска: «Хочу освободиться от ужаса скорби». Ведь это-то желание освободиться от невыносимых страданий и приведет вас к смерти.
Разбейте весь кусок на ряд простых задач, наблюдайте, как изменилась Шарлотта, как побледнели ее щеки, как. огромны стали глаза. А где родинка на щеке, которую вы так любили? Вспомните ярко какой-то счастливый момент вашей общей жизни.
Ближе и ближе, сквозь какой-то новый налет, вы различаете прежние дорогие черты. Ваши мысли и внимание обостряются.
Вы и сами не заметили, как ожили – привычные в прошлом – воспоминания. Вот вы уже у клавесина, вот в ваших руках любимая книга.
Вы непрерывно жили в музыке, она и ввела вас в воспоминания о прошлом счастье. Вы забыли о себе как о личности. Вы только Вертер. На ритме музыки вы строили свой ритм переживаний роли. Вы в обаянии прошлого. И мы видим уже не того Вертера, что ворвался в дом Шарлотты, как горный обвал, а чистую любовь двух людей, воскресшую с новой силой, благородную, захватившую в свою орбиту и нас, зрителей.
Мы, публика, мы теперь не имеем времени различать, что вы подавали нам ярче: слово или паузу. А вы сами, вы можете сейчас сказать, различали вы в жизни роли, что важнее, когда вы пели или когда молчали? Вы и сами, конечно, не различали ни слов, ни пауз, как самодовлеющей силы. И то, и другое было одинаково выражением жизни вашей человеко-роли.
Теперь для вас ясно, что нельзя «играть» паузу, точно так же, как нельзя «играть чувство». Для жизни артиста на сцене нет паузы – штампа, т. е. духовного бездействия.
Если во время чужой арии вы обдумываете на сцене, как бы вам лучше показать публике свой профиль, или намеренно выставляете ножку, потому что знаете, что она – ваш пленительный козырь, или просто рассматриваете публику и рассеянно думаете, как плохо поет сегодня ваш партнер, – мы публика, сейчас же чувствуем, что вы выпали из роли, что для артиста равно смерти на сцене.
Может быть, ваш партнер и плохо поет сегодня, но он так несчастлив или счастлив пороли, такая правда жизни льется в его звуках, что публика забыла даже, какой у него, хороший или плохой голос. Публика вовлечена в страданья или радость певца. Она живет. А вот вы, выпавший из роли и критикующий, – вы мертвы среди живой толпы зрительного зала.
Для зрительного зала действия на сцене уже стали жизнью. Вы сами минуту назад эту жизнь создали и заставили нас поддаться ее обаянию.
Кто же теперь для нас эту жизнь нарушил? Вы. Вы разорвали цепь единения с зрительным залом. Как вам исправить ошибку? Как снова войти в жизнь сцены и спаять разорванную цепь? Это так же трудно для артиста, как воскресить в себе умершие чувства.
Вы умерли как человеко-роль и живете как простой обыватель. Следовательно, начинайте все сначала. Стройте снова круг внимания. Спасайтесь в уменьшенный круг публичного одиночества. Суживайте задачу и круг внимания до последней возможности.
Как это сделать?
Слушайте, и слушайте с полнейшим, удесятеренным вниманием, что говорит ваш партнер. Смотрите, что он делает. И скорее входите целиком в его роль.
Сейчас вы сами, на примере собственной рассеянности, поняли величайшее значение паузы на сцене. Вы ведь даже не отдаете себе отчета, какие вы счастливцы – артисты оперы. Музыка рисует вам все контуры движения и остановок роли. Статика и динамика, ритм в них, – все дано.
Насколько труднее артисту драмы. Он все должен создать себе сам. Должен постичь музыкальность речи поэта. Постичь ее в каждом, авторе по-иному, соответственно его индивидуальности. Угадать ритм каждого произведения. И быть одновременно и композитором, и соавтором, и исполнителем.
Вам же все рамки предлагаемых обстоятельств роли намечены и уложены в готовый ритм. Это все равно, что вам дали бы выстроенный дом. Вам остается только осветить его, согреть и перелить в него очарование и благородство своего сердца в мысле-слово-звук.
* * *
Из помещенных здесь записей нескольких репетиций Константина Сергеевича оперы «Вертер» видно, как он сам проводил в жизнь свою систему. Каждая репетиция разрасталась в беседу, где учитель не уставал напоминать ученикам о верных физических действиях и внутренней сосредоточенности.
Константин Сергеевич помогал артистам вырабатывать цельное внимание и жить в его кругу или тем, что совершалось вокруг, на сцене, или тем, что творилось внутри артиста, и что он должен был подать зрителю, как правду своей сценической жизни, а не «штамп».
Необыкновенно ярко – одним, двумя словами – умел Константин Сергеевич обрисовать артисту его ошибки, как во внешнем, так и во внутреннем поведении. Его слова артисту, игравшему роль Вертера: «Сам рок по сцене ходит» сразу дали нам понять тот «наигрыш», в котором каждый из нас бывал не однажды грешен от чрезмерного усердия «изобразить» героя.
В борьбе со штампами, укоренившимися в нас ремеслом, Константин Сергеевич искал всех способов пробудить в нас живую жизнь образа. Неутомимость его, яркое воображение и образность его советов видны в этих записях репетиций.
Именно эта борьба Константина Сергеевича с ремесло», его стремление увести артистов от штампов к переживанию роли, его усилия помочь артистам пробудить в себе живую действенную мысль, его призыв, обращенный к театрам, в чистом реализме, об отказе от мистики, эстетизма и произвола, сделали его имя близким и дорогим не только артистам нашей Родины.
Имя его, имя гениального учителя и артиста-творца, привлекло к нему сердца всего лучшего и живого среде артистов всех стран.
Его гигантская работа произвела революцию в творчестве всех театров мира. Сейчас всюду хорошо известна его «система», о которой он сам говорил: «Моя система относится не к отдельной эпохе и ее людям, а к органической природе всех людей артистического склада, всех национальностей и
