Маштю (мрачно). Еще раз прошу тебя: не называй меня плутом на людях.
Орнифль. Мадемуазель Сюпо и без того давным-давно все известно. А на людях, как ты изволил выразиться, сам знаешь, ты именуешь меня «мой дорогой мэтр», а я тебя — «дражайший господин директор». Как водится в свете!
Маштю. Ты подписываешь свои стихи «Орнифль». Но твое полное имя — Орнифль де Сент-Уаньон. Твой папаша служил в кавалерии, ходил в бриджах, со стеком, носил орден Почетного легиона. Ты сам мне рассказывал, что на улице он раскланивался с каждой беременной женщиной. Он был полковником и графом. Ты можешь позволить себе грубое словцо. А меня зовут Маштю, другого имени у меня нет, мой отец был кузнецом, а любой беременной женщине он охотнее дал бы пинка в зад, чем поклонился. Свой первый миллион я нажил оптовой торговлей скобяными товарами. Мне всегда следует помнить о хороших манерах. Всегда носить темные костюмы, следить за своей речью. Мне надо на чем-то отыграться. А тебе нет. Потому-то я и прошу тебя: не зови меня плутом на людях. Ведь тех, кто знал меня до войны, это может навести на разные мысли!
Орнифль. Ты же всесилен! Что тебе стоило убрать всех свидетелей!
Маштю (озабоченно). После Освобождения суды расправились с некоторыми из них, но кое-кто еще остался. Всех не уберешь. Только уж теперь, когда кроме заведения в Сент-Уэне я стал еще и владельцем трех парижских театров, — теперь, когда я обедаю с министрами, я обязан своими манерами заставить их сомневаться, тот ли я Маштю, которого они знавали. Вот, например, даже подыхай я от жары в моем кабинете в Сент-Уэне, ни за что пинжак не сниму… Я взял себе это за правило. И каждую секретаршу зову «мадемуазель».
Орнифль (небрежно). Надо говорить «пиджак».
Маштю. Вот видишь. Человека всегда мелочь выдает. Приходится все время быть начеку. Так, значит, не зови меня больше плутом на людях, договорились?
Орнифль. Хочешь, чтобы я был с тобой учтив, тебе это обойдется еще дороже.
Маштю. Ты ведешь себя со мной не по-дружески.
Орнифль. Потому, что я завел речь о деньгах? Но ведь я тебя обожаю. Мы с тобой неразлучны, точно задница с панталонами…
Маштю (краснея). Вот видишь, ты опять бранишься, нарочно, чтобы меня смутить.
Орнифль. Это просто поговорка такая.
Маштю. Очень обидная. С грубым словцом, а может, еще и с каким намеком. А я не терплю намеков. Я понимаю в них ровно настолько, чтобы встревожиться, но не настолько, чтобы понять. Я ведь прекрасно знаю, что ты умнее меня!
Орнифль. Послушай, неужели ты веришь в этот самый ум? Это ведь так, одна видимость.
Маштю (ворчит). Видимость… Ты нарочно темнишь!.. Ты считаешь, что я мало тебе плачу? Я же заключил с тобой особый контракт на шикарных условиях. За такие деньги я имею право рассчитывать на твою дружбу.
Орнифль. Этот парень заморочил мне голову.
Маштю. А что еще остается!
Орнифль. А как тебе нравятся мои куплеты?
Маштю. Ты допустил вольность. И я этим недоволен. У тебя лишний слог в слове «театральный».
Орнифль. Лишний слог?
Маштю. Да. Вообще-то я мало что знаю, но в стилистике разбираюсь. И хочу, чтобы куплеты, которые исполняются в моем театре, были написаны по всем правилам. Я достаточно богат, чтобы оплатить стилистику.
Мадемуазель Сюпо. Я уже объяснила господину Маштю, что лишний слог в слове «театральный» — поэтическая вольность!
Маштю. Можешь допускать любые вольности в куплетах, которые сочиняешь для других. Сколько угодно. Но я же твой друг, и ты мог бы быть повнимательнее.
Орнифль. Он еще жалуется! Да я давно не писал таких удачных куплетов. Верно, Сюпо?
Маштю (оглядывает обоих, с какой-то смутной тревогой). На мой вкус, это слишком литературно, но что поделаешь, я знаю, такова сейчас мода. Сам понимаешь, если уж Маштю платит тебе такие огромные деньги, то только потому, что ты единственный текстовик, которого считают поэтом. Рано или поздно тебя пропихнут в академики, тогда я стану платить тебе еще больше. А покамест скажу: о своих личных вкусах я не забочусь. Прежде, когда в ходу были ягодицы, я промышлял ягодицами. А теперь, когда в ход пошла литература, я промышляю литературой. Видишь, я с тобой откровенен. Может, исправишь «вольность»? Это же минутное дело. Особенно при твоем-то уме.
Орнифль. Сам исправляй. Я никогда не вношу поправок в готовый текст, так только все испортишь. Но, может, ты предпочитаешь вернуть мне куплеты?
Маштю. Нет. Я их беру. Доверяю фирме. Но в другой раз ты уж получше для меня постарайся. Ну как, обедаешь сегодня со мной у «Максима»? Будем обмывать ленточку Пилу.
Орнифль. Ты добыл этому уголовнику награду?
Маштю. Да. Когда тебе понадобится орден, скажешь мне. Там, наверху, сейчас все мои просьбы — закон.
Орнифль. Идет, старый мошенник!
Маштю. Ну вот, ты опять!
Орнифль. Не можем же мы называть друг друга «сударь». Я уступил тебе «плута», так ты уж согласись взамен на «мошенника»!
Маштю. Господин граф Орнифль де Сент-Уаньон! Я всего-навсего простой жестянщик, это так, да и пороха я не выдумаю, а все же я тебе скажу: может, из нас двоих самый большой мошенник — это ты. (Уходит.)
Орнифль (провожая его улыбкой). Может, и так.
Мадемуазель Сюпо (негодуя). Он еще вас оскорбляет! Унес этот маленький шедевр, сам не понимая, что получил. Даже и друзья у вас недостойные!
Орнифль (берет газету и растягивается на диване). Сюпо, отвяжитесь!
Мадемуазель Сюпо. Нет, вы не заставите меня замолчать! Я — голос вашей совести! Его нельзя заглушить!
Орнифль (уткнувшись в газету). Нет. Но можно пропускать мимо ушей!
Мадемуазель Сюпо. О! (Бросается к своей машинке, вся в слезах, и начинает яростно стучать по клавишам.)
Входит Ненетта.
Ненетта. Мсье, к вам какой-то молодой человек.
Орнифль. Журналист?
Ненетта. Нет. Он очень вежлив и к тому же без фотоаппарата.
Орнифль. А каков он из себя?
Ненетта. Весь в черном, молодой, красивый и грустный. Хочет сообщить вам что-то очень важное.
Орнифль (содрогается от ужаса). Не иначе как почитатель! Брр! Господи боже, избавь нас от восторженных юнцов! Скажите ему, чтобы пришел в другой раз. Я жду фоторепортеров.
Ненетта. Хорошо, мсье. (Уходит.)
Мадемуазель Сюпо. Зачем обижать молодежь?
Орнифль. Чтобы научить ее уму-разуму.
Мадемуазель Сюпо. Может, этот мальчик прочел ваши юношеские стихи в библиотеке какого-нибудь провинциального городка. И вот он примчался к вам, горя восторгом и надеждой. А вы его гоните!
Орнифль. Слишком поздно он примчался. Те стихи уже мне не принадлежат. Я без ужаса слышать о них не могу. Вот когда я их писал в мансарде на бульваре Сен-Мишель и вздыхал на луну, вот тогда надо было ему прийти ко мне со своими восторгами. Восхищение заменило бы мне хлеб. Но тогда никто не пришел. А теперь восхищение наводит на меня тоску. Скатертью дорожка этому юнцу.
Мадемуазель Сюпо. Но его в ту пору, может, еще и на свете не было!
Орнифль (стоя перед зеркалом). Значит, ему следовало родиться раньше! Тогда сейчас он был бы таким же стариком, как и я, и не пришел бы ко мне выставлять напоказ свою молодость и юношеский пыл. Все это было бы у него в прошлом, как и у меня. И сейчас он тоже разглядывал бы себя в зеркало. Подумаешь, какая заслуга — молодость!
Мадемуазель Сюпо (кричит). Вы не старик!
Орнифль (тихо, разглядывая себя). Хуже, я старею. А шуту старость не к лицу.
Мадемуазель Сюпо (подходит к нему, тяжко дыша; почти отталкивающая в эту минуту). Вы несчастны, правда ведь?
Орнифль (глядит на нее). Вы этого хотели бы, бедняжка? Напрасно! Был у меня друг, быть может, единственный мой друг — он умер молодым, — как-то он мне сказал: «Господь отворачивается от людей старше сорока». Так вот, если господь отворачивается, я тоже отвернусь! Я буду преподлейшим старикашкой! (Вздрагивает.) Бррр! Я сегодня утром скучаю. Никаких развлечений. (Смотрит на нее.) А знаете ли, Сюпо, в общем, грудь у вас очень недурна.
Мадемуазель Сюпо (задыхаясь). О мсье…
Орнифль (не спеша подходит к ней). Этого-то вы и ждете, вот уже десять лет, не так ли? Минуты душевного смятения, когда я устрашусь своего одиночества и под рукой у меня будете только вы одна. Я ведь малодушен. И вы это знаете.
