Из нас троих Джулиус, безусловно, был самым духовно продвинутым существом: безмятежный, задумчивый созерцатель бытия, всегда в согласии с самим собой и со всем окружающим. Он воплощал в себе те качества, о которых я всегда тщетно мечтал: он никому не делал зла, ни от кого не ждал зла, излучал любовь и счастье. Внизу, в долине, протекала перед ним жизнь дикой природы — кролики, лисы, еноты. Джулиус смотрел на них одобрительно. Когда в каких-нибудь пяти метрах от него из леса выходил олень, Джулиус удивленно вскидывал голову, порой едва слышно фыркал, но чаще молча смотрел, как олень склоняет свою гордую голову и принимается щипать траву.
Джулиус обожал свой наблюдательный пункт; я убрал оттуда ветки и посадил траву, чтобы ему было удобнее, и окрестил это место «точка Джулиуса».
Стенли, более живой и энергичный, предпочитал активные развлечения. Больше всего он любил плавать в реке Баттенкилл или в близлежащем озере, гоняясь за своей любимой игрушкой — резиновым надувным мячом с привязанным к нему коротким нейлоновым шнуром. Пусть покорять моря ему было не суждено, в прудах он был чемпионом! Я забрасывал мяч так далеко, как только мог, и Стенли отправлялся за ним, разрезая волны грудью, словно фрегат. Сперва он описывал вокруг мяча широкий круг, затем хватал его за желтый шнурок и тащил на буксире к берегу. В такие минуты я гордился его настойчивостью и решимостью.
Случались у нас и опасные приключения — и на воде, и в лесу.
Однажды, в последние дни зимы, Стенли, догоняя мяч, выбежал на лед замерзшего озера и провалился в полынью. Он пытался выбраться, но тонкий лед ломался под его лапами. Поначалу я подбадривал его криками; но он все не мог выбраться, и я видел, что он теряет силы. Еще немного — и он соскользнет под лед, и больше я его не увижу!
Медлить было нельзя. Я сбросил сапоги, пробежал несколько шагов по льду, затем лег на живот и пополз, громко подбадривая пса, — и, как и он, провалился под лед.
К счастью, в этом месте оказалось мелко — я мог встать. Мне удалось вытащить Стенли на твердый лед и выбраться самому.
Но обратная дорога до машины — каких-то полкилометра — растянулась для меня на целую жизнь; я понимал, что нам грозит обморожение.
Другой, еще более драматичный, случай произошел с нами весной, когда я, взяв с собой обоих псов, пошел посмотреть на разлившийся Баттенкилл. Вода вышла из берегов не меньше чем на дюжину футов. Стенли, как обычно, захотел поплавать за мячом — и я, не понимая, как быстра и опасна может быть разлившаяся река, бросил мячик в воду.
Стенли кинулся за ним. Почти сразу лапы его запутались в ветвях прибрежных кустов; мощное течение сбило его с ног и потащило на середину реки, туда, где мчался бурный поток.
Я бросился следом. Сразу погрузился по грудь: жгучий ледяной холод пробрал меня до костей. Ноги мои заскользили по мокрой грязи, и я упал, запутавшись в том же переплетении корней и ветвей.
Стенли был рядом: испуганный, он отчаянно боролся с течением. Я схватил его и тут обнаружил, что не могу двинуться с места. Ноги мои быстро немели и теряли чувствительность, а течение — даже здесь, у самого берега — неслось с пугающей силой и скоростью. Стенли пока держался на воде, но я чувствовал, что силы его на исходе. Не выпуская его из рук, я попытался высвободить застрявшую ногу. Но ничего не получалось.
Онемение распространялось уже по всему телу. Еще несколько минут — и передо мной предстанет страшный выбор: отпустить Стенли или замерзнуть. И даже если я позволю ему утонуть, вполне возможно, что это меня не спасет. Что скажет Пола? А друзья? Неужели я никогда больше не увижу родных из-за какого-то золотистого лабрадора? И все же бросить Стенли я не мог.
Я забился в ловушке, отчаянно цепляясь за перепуганного Стенли, и вдруг раздался громкий всплеск, что-то огромное и тяжелое рухнуло мне на голову, и в плечи больно впились собачьи когти. Джулиус, смотревший на нас с берега, прыгнул в воду — первый и единственный раз в жизни — и «приводнился» прямо на меня!
Джулиус спас нас обоих: этот болезненный толчок помог мне освободиться из ловушки. Я оттащил Стенли подальше от бурного течения; там он высвободился из моих рук и добрался до берега самостоятельно. И Джулиус, развернувшись, преспокойно, словно бобер, всю жизнь проживший у воды, поплыл к берегу. «Ах ты мошенник, — подумал я, — да ведь ты все это время умел плавать!»
Другой случай окончился не столь удачно. Прогуливаясь зимним утром по нашему обычному маршруту, я начал подниматься на крутой склон и вдруг упал. Должно быть, поскользнулся, сказал я себе, поднялся на ноги, попытался идти — и снова рухнул. Сам не знаю, почему мне не сразу удалось понять, что произошло: отказала левая нога. Она не двигалась, я ее не чувствовал и не мог на нее опереться.
Свои ноги я всегда принимал как должное. Когда вдруг, на пятидесятилетием рубеже, одна из них меня предала — это было по-настоящему страшно.
Теплый нос Джулиуса встревоженно ткнулся мне в лицо. Я погладил пса — и вдруг почувствовал, что готов разрыдаться. Что со мной случилось? Я не представлял своей жизни без пеших прогулок: ходьба была для меня и спортом, и отдыхом, и способом привести в порядок мысли.
И вдруг мой Джулиус завыл. Никогда еще я не слышал такого пронзительного, скорбного собачьего плача. Он выл, подняв морду к небу, еще не понимая, что произошло, но сразу почувствовав: случилось нечто очень серьезное. Встревоженный Стенли подбежал и облизал мне лицо.
Я перекатился на четвереньки и с трудом поднялся, цепляясь обеими руками за ограду. Кое-как мне удалось добраться до дома. Джулиус не отставал от меня ни на шаг.
Сейчас я ношу на ноге две ортопедические скобы, на ступне и на лодыжке. У меня повреждено ахиллово сухожилие и — по словам ортопеда, из-за какой-то давней незамеченной травмы — невосстановимо деформированы кости голени. Наступать на ногу больно. Но я по-прежнему хожу, и не только по асфальту, но и по лесным и горным тропам. А когда мне случается упасть, над тропой разносится скорбный плач Джулиуса. Он все понимает, этот пес.
Но по большей части наша жизнь на горе была мирной и спокойной. Зимой, в холода, мы целыми днями сидели у большого кирпичного очага. Летними ночами в горах прохладно, и не раз, просыпаясь утром, я обнаруживал у себя в кровати двоих мирно спящих лабрадоров.
Порой, поднявшись до зари, мы вместе выходили посмотреть, как встает над Зелеными горами солнце: мы сидели в росистой траве, я попивал горячий кофе, ребята грызли собачье печенье, и разноголосые птицы приветствовали нас своим щебетом.
Здесь мы всегда были вместе — как три мушкетера.
