Бескозырку в сторону. Гимнастерку — тоже. Морщинистые рукава рубашки сами собой выше локтей держатся. Захлестнул конец шеста, тем же шнурком к боку его привязал, закрепил в три опояски на высоко поддернутых брюках.
— Наклонись, — говорит Ленька.
Я пригибаюсь, касаюсь сосны плечом. Ленька, примериваясь, пружинит у меня на спине коленкой. Потом я чувствую на плече его ступню… другую. И… сразу легче стало. Ленька зацепился за сосну. Черные гибкие ступни клещами охватывают ствол. Коленки, помогая ступням, жмут на шершавую кору. Зубы у Леньки крепко сцеплены, обнявшие сосну руки вытянуты кверху. Он одновременно подтягивается на руках и подталкивает себя ногами, то складываясь горбом, наподобие ползущей гусеницы, то вытягиваясь вдоль ствола. Выше, выше!
Поднявшись на длину шеста, Ленька отдыхает, уперев другой конец своей ноши в землю.
Впереди самое трудное: кончилась шершавая кора, начинается гладь.
Нет в наших лесах более недоступного для верхолаза дерева, как сосна-семянка. Уже после разузнали мы подробности о семянках. Вырубят широкую полосу бора, а лучшие деревья на семена оставляют. Ветер сбивает с высокой вершины спелые шишки, разносит по поруби семена, чтобы из них такие же высокие и стройные сосны вырастали, как та, по которой забирается на верхушку Ленька Зинцов.
Он уже нащупал руками и ногами темные пятнышки на стволе. Когда-то здесь были сучья. Они отмерли и исчезли, оставив только небольшие знаки в виде темных пятен на глянцевитой желтой коре. За них не уцепишься, но если умело наложить ладонь да прижать покрепче — рука не скользит.
Мастерству лазания Леньку не обучать. Он кладет ладонь очень даже умело. И… пошел, пошел, не задерживаясь, до самых сучьев, только шест с белой тряпицей на весу покачивается. Вершина для Леньки — это уже забава. Он забирается на сук и поднимает вверх белое полотнище на шесте.
Что ни говори, а молодец все-таки Ленька!
— Гу, гу, гу-у! Эй, э-эй! Сюда держи-и! — горланит он, размахивая над вершиной сосны шестом с белой тряпицей. Потом накрепко притягивает древко к стволу шнурками, стрелкой выравнивает его над сосной. — Пусть всему бору сигналит.
Ветер, не ощутимый внизу, развевает и колышет в вышине Ленькину тряпицу. Теперь в просвете деревьев или из мелколесья старший издали может увидеть этот знак, догадается, кто его поднял, и направится в нашу сторону.
Ленька, заметно, доволен. Сообщает сверху:
— Встречайте, еду.
Спуск по стволу вниз не представляет для него особого затруднения. Быстро скользнул по глади на малых тормозах. Только по шершавому пришлось руками перебирать.
Спрыгнув на землю, разрумяненный и довольный, Ленька схватился бороться с развеселившимся Павкой, а еще через две минуты подрался с ним.
Нет, с Ленькой Зинцовым дружить совершенно невозможно!
Скоро стало слышно Костю: сначала глухо, издалека, потом все ближе и ближе. Он вернулся усталый и недовольный.
— Ну и чертова карусель! — с ходу опускаясь на ближний пень, сказал он. — То отсюда крики слышу, то совсем с другой стороны. И никак до вас не доберусь. Ладно еще, тряпку с просеки увидел, — кивнул он на шест в вышине. — Она выручила.
Я внимательно слушаю рассказ старшего. Павка, упрятавшись за моей спиной, выковыривает палочкой сосновые шишки, вмятые в землю. Ленька поодаль, низко наклонившись, мусолит языком палец и трет себе щеку.
— Никакой раздвоенной сосны. И ни людей, ни жилья нигде не заметно, — продолжает рассказывать Костя. — Все равно что в заколдованный круг попали. Да что вы молчите? Уснули, что ли?! — не выдержав, наконец, громко обращается старший к Павке и Леньке. — А-а, — понимающе вытягивает он, увидев расцарапанное Ленькино лицо. — О-о! — уже значимее поднимает он голос, разглядев под глазом у Павки густой синяк.
— Кто начал? — спрашивает меня Костя.
Я пожимаю плечами, подыскивая в это время подходящий ответ.
— Я начал, — поднимаясь с обломка хворостины, говорит Ленька.
Павка, глянув оторопело, поспешно пускается в объяснения, пытаясь смягчить прямой ответ Леньки.
— Это он… Это мы…
— Понятно, — говорит Костя, невесело вздыхая. — Снова за старое.
Набравшись решимости, он продолжает хмуро:
— Вот что, Зинцов. До первой деревни любая дорога доведет. Вон там, за березами справа, широкая накатана. А нам дедушкину сторожку надо искать. Пожалуй, если раньше расстанемся, лучше будет.
Глубокое молчание наступает после этих слов.
— Что же, пошли дальше? — оборачивается Костя ко мне с Павкой.
Мы двинулись за старшим, а Ленька остался.
— Вот столб с номером двести восемьдесят шесть, — указывает Костя, дойдя с нами до края поруби.
Оказывается, что Беленький натолкнулся на него совершенно случайно, когда возвращался просекой, держа равнение на поднятый нами белый флаг.
Столб был дряблый, гнилой. По-видимому, он давно свалился и теперь лежал на земле, обрастая густой и высокой травой. Конец, что когда-то был верхним, сохранился лучше. С четырех сторон на нем были сделаны четыре затеса, и на каждом цифры — потрескавшиеся, вылинявшие от дождей, подернутые зеленой плесенью. Но «286» мы разглядели отчетливо. Вероятно, это был тот самый столб, о котором говорила нам бабушка в Кокушкине.
От столба на четыре стороны крестом расходились широкие — на телеге проехать — очищенные от леса, длинные и прямые полосы. Это были просеки, и по одной из них, куда указывало когда-то число «286», нам нужно было продолжать свой путь.
Мы стояли, раздумывая, какое направление выбрать, а Ленька, опустив голову, один все сидел на том же месте, где мы его оставили.
— Дедушкина сторожка, наверно, туда, — указал Павка, куда смотрел в это время.
— Не туда! — вдруг четко и задорно прозвенел в ответ молодой, совершенно незнакомый нам голос.
— Кто это?! — вздрогнув, машинально и неестественно громко выкрикнул Павка.
За окном — осенняя слякоть. Порывами налетает холодный ветер, рассыпая мелкую изморось. Сырые жухлые травы безвольно поникли под забором. Куст смородины зябко трепещет редкими уцелевшими листьями. А в разноцветных школьных тетрадях, разложенных передо мной на столе, снова солнечное лето, далекое детство. Смолистой сосной, запахами цветущих трав и земляники, свежестью июньской утренней росы веет со страниц, исписанных неровно химическим и простым карандашами, густо расплывшимися от влаги чернилами всех цветов.
В полустертых кривых каракулях, начерканных на скорую руку, я снова вижу нетерпеливого Леньку Зинцова. По старательным тяжелым строчкам, выведенным с тугим нажимом, узнаю кузнечных дел мастера — Павку Дудочкина. Рядом с ними мое писание расплывается птичьими лапками на обтаявшем снегу. И по всем страницам: где с вычеркиваниями и добавлениями на наших записях, где длинным последовательным изложением, с кавычками, восклицаниями, вопросами, с выделением прямой речи, соблюдением всех известных правил — убористый, заметно отличающийся от нашего почерк Кости Беленького.
