Я пробовал применять трусообман к голубю, — заставил его воображать, что он сильнее меня, и он, как разъяренный хищник, стал бросаться на мою руку, полный выражения злобы, бил ее крылом, рвал кожу клювом.
Моя рука, которая только вздрагивала и быстро удалялась при приближении голубя, вдруг переменилась, сделалась неузнаваемой: это я надел черную перчатку, чтобы обмануть птицу.
И что же произошло?
При первом знакомстве с черной рукой голубь испугался, но потом, видя, что новое черное существо не делает ему зла, голубь быстро привык к нему и уже его не боялся, а потом садился на черную безобидную руку, как на ветку дерева, не подозревая, что это та самая рука, которая его так раздражала.
Мне на моем веку приходилось не мало иметь дела с медведями, не мало заниматься их дрессировкою. И сейчас, когда я пишу этот рассказ, у меня есть медведи, из которых один, Мишка Топтыгин, выступает с большим успехом на арене, как музыкант, играющий на пианино.
Конечно, на самом деле он играть на пианино не умеет; и публике только кажется, что он играет: Мишка вертит чурбан, который помещен в середине ящика, среди нарисованных клавишей, а публика думает, что он ударяет лапами по настоящим клавишам настоящего пианино. Чурбан соединен с музыкальным инструментом, который, наподобие органчика, наигрывает определенную мелодию. В данном случае ручкой органчика служит для медведя чурбан.
Приучил я к этому номеру медведя, как учу всех зверей, при помощи повадко-приманки.
Медведи у меня были любимым номером для собравшейся детворы, и чего-чего только они ни проделывали: и танцовали, и ходили по бутылкам, и пили вино из бутылки, куда я вместо вина, конечно, наливал молока, и на глазах у хохочущей публики уезжали с арены в экипаже на тройке остяцких сибирских собак. Да мало ли что еще они делали.
Как и другие звери, медведи, живя у меня, становились ручными и крепко привязывались ко мне.
И сейчас летом, в саду моего «Уголка» нередко можно увидеть, как медведь спокойно расхаживает по дорожкам сада и при встрече никому не делает зла.
Но раз мне пришлось чуть-чуть не поплатиться жизнью из-за моего же славного добродушного ручного Мишки.
Вот как это случилось.
Почти двадцать пять лет назад я выступал со своими зверьми в г. Дуббельне, на берегу Рижского залива.
Один из моих служащих Александр Гребешков стал очень плохо, обращаться с животными, и мне не раз приходилось делать ему выговоры за грубое и даже жестокое к ним отношение.
Наконец, я не выдержал и сказал:
— Я больше держать вас не могу. Берите расчет и уходите из цирка. Своим грубым обращением с животными вы разрушаете их доверие к человеку, а следовательно уничтожаете всю мою долгую работу.
Александр не верил. Выслушав меня, он только слегка усмехнулся, вероятно, подумав:
— Ладно, обойдется, возьмет обратно; кто без меня наденет медведю цепь и подаст его на арену?
А предстояло первое выступление в Дуббельне дрессированного медведя, и об этом гласили расклеенные по всему городу афиши:
«Великан Мишка-Топтыгин»…
Кто подойдет к этому великану? Ведь один Гребешков знает все его повадки. Погоди, позовет Дуров, простит…
Но я не звал.
Мой друг писатель В. А. Тихонов, зная, что я остался без опытного служащего, говорил:
— Отложите вы ваш медвежий номер, не следует рисковать; кто знает, что случится с Мишкой без Гребешкова? Как бы не задурил… Опасность велика…
Я засмеялся:
— Друг мой, да ведь Мишка — само добродушие; при чем тут Гребешков? Разве он не знает меня, мой Топтыгин?
— Ну, все равно… А я все-таки не пойду смотреть вас сегодня. Мне почему-то страшно…
И он не пошел…
Я отправился, как всегда, перед спектаклем проверить, на местах ли сторожа.
Цирк стоял в саду, и уличные мальчишки облепили крышу; там они курили и могли нечаянно поджечь цирк. Я сам должен был осмотреть, все ли в порядке.
Проходя по саду, я заметил в тени, где не было фонарей, у входа в конюшню, фигуру человека, сидящего на корточках.
При моем приближении фигура вскочила, выпрямилась и быстро скрылась за деревьями. Но я узнал Александра.
Я вошел в конюшню. Меня поразил рев Мишки, но я не придал ему никакого значения и прошел к себе в уборную.
Здесь мне пришлось гримироваться, одеваться, и я забыл о Топтыгине. Когда я на минуту вспоминал его рев, то думал, что новый служащий не напоил его и оттого он беспокоится.
И вот я на арене. Я говорю с публикой, показываю ей мою дрессированную кошку, которая в дружбе с крысами; доходит очередь и до Мишки. Служащий передает мне цепь.
Мишка спокойно, как всегда, пошел со мной на арену и принялся выполнять все, что я от него требовал: забавно спускался вниз по гладко-выструганному шесту, всеми четырьмя лапами быстро съехав на землю, ходил по бутылкам, ловко балансируя (поддерживая равновесие) и, наконец, растянулся на бархатном ковре, а потом мило под музыку протанцовал вальс.
В заключение Топтыгин должен был сесть в коляску, взять из рук моих бутылку с молоком, как будто с водкой, и в то время, как собаки увозили его с арены в экипаже, пить из горлышка бутылки.
Тройка остяцких собак подана. Я по обыкновению подвожу медведя к экипажу; он садится в него, и я одной рукой закладываю цепь за его спину, а другой, даю ему бутылку с молоком.
Тут происходит что-то совсем неожиданное, непонятное необыкновенное. Мишка вцепляется в мою левую руку, зубами немножко ниже плеча.
Крик ужаса огласил цирк. Медведь, не выпуская рук из пасти, обнял меня своими могучими лапами и подмял под себя.
Меня со всех сторон окружал мягкий душный мешок, из которого я не мог вырваться. Я задыхался и напрягал все силы, чтобы уйти…
Служащие на момент растерялись, точно остолбенели; один из них, старший, бросился наверх, к музыкантам, и стал оттуда бросать маленькие кусочки хлеба, как бы птичкам…
Публика в ужасе металась по цирку, толкая друг друга, стараясь добраться до выхода. Люди из партера полезли на ложи и галлерею; с галлереи публика бросилась вниз, стремясь к главному выходу.
Крики, стоны, мольба о помощи раздались со всех сторон…
Женский голос звенел, как надорванная струна:
— Что вы делаете… ребенка… ребенка задавили…
— Тише, девочка, подайся назад…
— Медведь, медведь!..
— Ах; какой ужас, какой ужас!..
Городовой влез на галлерею и, вынув свою шашку, махал ею в воздухе… Нарядные чопорные дамы сидели верхом на барьерах лож, со съехавшими на сторону шляпками, растрепанные, и кричали, потеряв рассудок от ужаса…
