Легли поздно. Я никак не мог заснуть. Долго тяжело ворочался в темноте. Сон был тревожный, томительный. Преследовал кошмар про исполинских мышей, загонявших разъяренного тигра к нам в палатку. Несколько раз вставал, юлил печь. Под утро, наконец, забылся.
Было еще темно, когда меня тронул за плечо Лукса. Жидкий рассвет едва забрезжил. За ночь действительно выпал хоть и небольшой, но пушистый снег.
Я натягивал меховые носки, когда совсем рядом, за тонким брезентом палатки, раздался душераздирающий собачий визг. Тут же послышался злобный лай. Необутые, едва успев схватить ружья, мы выскочили наружу. Лукса первый, я за ним. Дальше все произошло гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать.
Не успел я оглядеться, как громыхнул выстрел. Бросившись за палатку, увидел метрах в двадцати бурого медведя, который отбивался от наскакивающего на него с отчаянной смелостью Пирата. Собака ловко увертывалась от когтистых лап. Рядом с медведем лежал окровавленный Индус.
Второй выстрел Луксы грянул одновременно с моим. По глухим шлепкам мы поняли, что пули достигли цели. Шатун взревел и, сделав несколько прыжков, обмяк, сдавленно охнул, повалился на бок и затих без агонии.
Пират стремглав подскочил к медведю и злобно рванул шкуру на загривке, но, увидев, что тот остался безразличен, сразу успокоился. Зверь лежал, оскалив зубы, без признаков жизни. Вялые уши говорили о том, что косолапый мертв, но Лукса на всякий случай выстрелил еще — медведь не шелохнулся. А меня запоздало начала трясти мелкая дрожь, которую я никак не мог унять.
По обычаям удэгейцев, убив медведя, об этом прямо не говорят. Поэтому мне были понятны слова Луксы:
— Не сердись, Пудзя, совсем состарился медведь. Пошел отдыхать в нижнее царство.
В горячке мы забыли, что выбежали в одних носках, но холод быстро напомнил об этом и погнал в палатку.
Одевшись, осмотрели добычу. Это был здоровенный, но чрезвычайно костлявый самец, истощенный до такой степени, что кожа свисала складками. Темно-бурая шерсть местами слиплась от смолы. Голые, неприспособленные к морозам ступни потрескались и кровоточили.
Наша радость несколько омрачилась гибелью Индуса. По следам восстановили картину происшедшего. Шатун по лыжне вышел к палатке. Не слежавшийся пушистый снег хорошо скрадывал звуки его шагов. Осторожно прокрался под берегом к ничего не подозревавшим собакам. Сделав два молниеносных прыжка, страшным ударом лапы разрушил пихтовую конуру, размозжив череп Индусу. Схватил добычу и опрометью бросился обратно в лес. Но уйти ему помешал ринувшийся вдогонку Пират.
— Молодчина! Не спасовал, — ласково потрепали мы пса.
Лукса острым ножом виртуозно «расстегнул» шубу медведя одним махом от подбородка до паха, и мы принялись свежевать тушу. Но вскоре бросили эту работу, так как мясо было сплошь поражено длинными узкими глистами. Стало ясно, почему медведь не сумел нагулять достаточно жира. — Чем косолапому даром пропадать, давай используем его на приманку, — предложил я.
— Соболь плохо на медвежье мясо идет. Засыпай снегом, — не согласился Лукса.
Бывалый охотник вырезал у доходяги только желчный пузырь, который удэгейцы используют как средство от кашля, расстройства живота. Пьют желчь свежей или, высушив в сухом тепле, при необходимости растирают в порошок и употребляют по щепотке. Я же взял себе на память когти длиной в добрый десяток сантиметров.
После всех треволнений на охоту решили не ходить, и посвятили день нашей извечной проблеме — заготовке дров. Накололи их огромную кучу. Иные поленья были испещрены узкими каналами, впадающими в просторные «комнаты», в которых черными комками лежали смерзшиеся муравьи. Трудно поверить, что весной в них проснется жизнь и шустрые работяги снова заснуют по лесу.
Я положил одно полено возле печки, и мы весь вечер наблюдали, что произойдет с муравьями, когда они согреются. Но, увы, резкое искусственное тепло не вывело их из оцепенения.
После ужина обдирали соболей. Дело это тонкое, и у меня из-за отсутствия навыка обработка всего лишь одной шкурки отняла два часа напряженного труда. Отремонтировал сломанный капкан. На нем не было язычка. Отковал его на обухе топора из раскаленного гвоздя.
Пока занимались всем этим, свечка успела прогореть до основания. Я заметил, что в морозную погоду она горит медленнее и одной хватает на три дня. И это понятно — парафин на морозе плавится только в лунке у фитилька, и «сосулек» из расплавившегося, не успевшего сгореть парафина, не образуется. Поэтому свечку лучше всего устанавливать подальше от печки, на небольшой высоте, но и не слишком низко, чтобы не ухудшать освещенность.
Под впечатлением благополучной схватки с шатуном Лукса между делом вспоминал, как они в молодости с Митченой за осень по семь-восемь медведей с собаками брали. Некоторые достигали веса двенадцати косуль. Нетрудно подсчитать, что это порядка четырехсот килограммов. Особенно много косолапых водилось в верховьях Хора и Чуев. Да и мы сами с Юрой во время перехода Самарга-Чуи прямо на водораздельном хребте видели хорошо набитые медвежьи тропы с глубокими, выбитыми до самых каменных плит вмятинами от множества ступавших лап.
— Лукса, вот ты говоришь, немало медведей добыл. Расскажи что-нибудь интересное.
— Почему не рассказать. Всякие истории случались…
Тут он красноречиво замолчал и, искоса поглядывая в мою сторону, принялся подкладывать в печь кедровые поленья. Лукса явно ждал, когда я полезу в карман куртки за карандашом и блокнотом. Чувствовалось, что ему правится, когда я записываю его истории. Увидев, наконец, блокнот на моем колене, удовлетворенно хмыкнул и, глядя в огненный зев печурки, начал говорить:
— Гнал я как-то соболя. Долго он меня мотал. Наконец выдохся — под корни залез. Я сгоряча палкой туда и тычу во все стороны, а соболь вылез с другой стороны и косогором ушел. Ругнул себя и за ним, а сзади кто-то как рявкнет и по ногам трах! Я в снег головой упал. Слышу, кто-то вокруг топчется, пыхтит, обнюхивает. Лежу, не шевелюсь — сообразил, что медведь. Толстозадый походил-походил, понюхал и ушел. Берлога у него там была, елка-моталка, а я его палкой.
При этом Лукса так потешно изобразил, как он дырявил топтыгина, что я, сотрясаясь в беззвучном смехе, едва вымолвил:
— Ох, и сочиняешь!
— Зачем сочиняю. Правду говорю. Все так было, елка-моталка, — обиделся охотник и, нахмурившись, взялся точить и без того острый, как бритва, нож.
— Не обижайся, Лукса. Знаю, ты никогда не обманываешь, — примиряюще сказал я, но уж больно история неправдоподобная.
