звать? — строго обратился к ней Василий.
— Девчата кличут Фешкой, а поп окрестил Ефросиньей.
— Стало быть, Фрося. Ну, а меня, значит, Василий.
Так поселилась с двумя подружками у Василия Фрося.
Через три недели пошел моль. Все занялись скатыванием с берега в реку бревен. По мере того, как все меньше и меньше оставалось несплавленной древесины, все больше и больше уходило людей к низовью, к запани, где связывали бревна в плоты.
Наступила пора отправляться и Васильевым квартирантам. Но, видать, на роду Фросе было написано навсегда поселиться у Василия Кирилловича Борунова в глухом лесу на крутом берегу торфянистой Яны. Случилось это так.
Готовясь к отъезду, девчата затеяли большую стирку и полную генеральную уборку всего дома. Скоблили, терли, мыли, печку мелом мазали, медную посуду толченым кирпичом в блеск вводили.
Василий, не желая им мешать, чуть свет, по ранней заре ушел в лес. Да и не хотелось выдавать девчатам своего душевного состояния. Сжился с ними, оттаяла душа от девичьего веселого, доброго говора, от уютного чаепития. Уедут — опять один, опять тоска, опять лес, ветер, дождь, снег по пояс да голодный волчий вой. Опять дремучая, берложная жизнь. Ушел угрюмый, чувствуя себя заброшенным, никому не нужным.
Две подружки, закончив уборку, отправились за три километра сговариваться насчет завтрашнего совместного отъезда. Дома осталась одна Фрося. Надо было высушить и уложить в сундучки белье.
Василий вернулся раньше обычного. Вдалеке погромыхивал гром, падали редкие, крупные, предгрозовые капли.
Фрося, торопливо сорвав с веревки белье в кошелку, поднималась с ней по лестнице на сеновал. Василий, грузно опираясь ладонями о стволы ружья, смотрел, как на ступеньках мелькали загорелые, тугие икры, гнулось под тяжестью корзины ее молодое сильное тело. Вдруг он рванулся к Фросе и, не дав спрыгнуть на землю, схватил в охапку, до боли прижал к груди и, шумно дыша, понес в избу.
Она испуганно взвизгнула, но, взглянув в его пылающие, дикие зрачки, увидала неотвратимое, притихла, разжала пальцы, выронила корзинку.
Неснятое с веревки белье так и осталось мокнуть под грозовым дождем.
С тех пор прошло много лет. Страна вступала в сороковые годы. Василию Кирилловичу уже перевалило за шестьдесят, Ефросинье Дмитриевне — за сорок. У них было два сына. Старший осенью должен был идти в армию, младший уезжал на зиму в город учиться. Оба ладные: в мать — веселые, в отца — сильные, крепкие.
Отец любил их затаенной, суровой, мужской любовью, а мать, гордая своим счастливым материнством, не прятала своего беспокойного радостного чувства. Еще за месяц до ухода Петра в армию она принялась плакать и расспрашивать Василия о солдатском житье-бытье.
Петр неловко обнимал ее, конфузливо целовал в каштановые волосы и, как отец, бурчливо утешал:
— Ладно тебе, мам. Будя, мам. Что ты горюешь, чай, в Красную Армию иду, не в царскую солдатчину.
— Ну, размокла, — сдвигал кустистые брови Василий.
Фрося торопливо вытирала глаза, звонко целовала сына в еще по-детски пухлые губы и, уже весело смеясь, всплескивала полными руками:
— И верно, отец, радоваться надо — вон какого выкормила, а я, дура, реву!
Дружно, хорошо наладилась жизнь Василия. Младший сын, Сергей, радовал отметками и надеждой на большое будущее.
— Закончит десятилетку — в институт пойдет, — хвастливо высказывала Ефросинья Дмитриевна свои материнские чаяния редким гостям-лесорубам.
Василий молчал, но и он лелеял это невысказанное желание. Почему-то представляя Сергея в будущем обязательно таким, каким был инженер лесхоза Аркадий Георгиевич Демин, Василий невольно относился к сыну с незаметной для себя и неуловимой для окружающих почтительностью.
А Сергей каждую весну после экзаменов приезжал домой и все лето с зари до зари, нередко и ночами, пропадал в лесу, в болотах, на заросших камышом озерках.
И каждый раз обеспокоенная и любящая Фрося встречала его сердитым выговором:
— И где ты, непутевый, шатаешься? Всю душеньку мою извел, неуемный!
Сергей смеялся, высыпал из мешка рыбу и, присев на корточки, хвастался:
— Гляди, какая!
Она опускалась с ним рядом, хотела поцеловать в смуглую, покрытую белесым пушком шею, но сдерживалась и строго выговаривала, перебирая жирных лещей и серебристую плотву:
— Сколько ты мне крови иссушил, нерадивый, — ни одна рыба того не стоит. Отодрать тебя надо! Беспременно отодрать!
Сергей вскакивал, поднимал мать на руки и хохотал:
— Это меня-то, такого-то, отодрать?
Отец, стоя на крыльце, щурил смеющиеся глаза и прятал в заросли волос улыбку, но говорил назидательно строго:
— Ты чтой-то, дурак, нашел с кем баловать. А ну, мать, хлобысни его по роже как следует!
Сергей бережно опускал мать на землю. Она целовала его разгоряченные щеки и, поправляя сбившуюся косынку, смеялась:
— Сила-то в ём, Вась, как у тебя — медвежья!
Хорошо, душа в душу, жила семья Василия Кирилловича.
Радость вошла в их дом неожиданно, еще в ту пору, когда Фрося грудью кормила Петра, и с тех пор лесовая жизнь так и потекла неомраченной.
Стояли последние дни сентября. Накануне приехал Аркадий Георгиевич. По обыкновению пошутив над завидным здоровьем Фроси, развернул план леса и, рассматривая зеленые нумерованные квадраты, пометил красным карандашом предстоящий повал.
— Завтра, Василий Кириллович, ты заклейми в сорок третьем квартале сотенку деревьев. Вот этот, соседний, сорок второй, мы отводим под сплошную рубку.
Подробно рассказав, для какой цели нужны отборные деревья, Аркадий Георгиевич заторопился в лесничество.
На другое утро, плотно закусив жареной картошкой с салом, выпив вместо чая полкрынки холодного вечерошнего густого молока, Василий собрался на весь день идти клеймить деревья для повала.
— Я тоже с тобой пойду, — запросилась Фрося. — Уж больно там ягода хороша.
Сорок второй и сорок третий кварталы славились крупной, сочной брусникой.
Василий было возразил, что и путь не близкий, и комар еще в лесу не пропал, и Петяшка замается, но Фрося так произнесла: «Неужто не возьмешь?», что он тут же согласился.
Василий Кириллович неторопливо шагал привычным к долгой ходьбе размеренным крупным шагом. За спиной висела двустволка. За старый солдатский ремень засунул топор, в руках нес сумку с продуктами и молоток-клеймо.
Фрося семенила за ним частой, неустающей походкой. Она несла на холстинной перевязи у груди сына и на полотенце через плечо берестяную кошелку для ягод.
Для легкости и удобства она обулась в свежие лапти, отчего ноги в холстяных обмотках казались ошкуренными чурбашками.
Выдался один из тех сентябрьских дней, когда в воздухе еще живет тепло неушедшего лета, но в прохладе утра уже чувствуется близость осени.
Сорок третий квартал начинался от старой порубки, заросшей малинником и березовым молодняком. По просеке между порубкой и сорок третьим кварталом корабельной сосны
