сорокакилометрового пути куда-то сгинула и обо сне не думалось.
— А ты у нас, мам, не стареешь. Любой дивчине пить дашь.
— Тю, непутевый! Над старухой смеешься, да еще над матерью, — звенела она, раздувая самовар.
Петр выходил на крыльцо, слушал безмолвие ночи, жадно вдыхал хвойный аромат воздуха и, погружая пальцы в густую шерсть вертящегося у ног старого Бушуя, всем своим существом ощущал ласковый покой родного крова. Из хлева тянуло парным теплом и приятным запахом навозца.
Мать выбегала из избы, уводила сына в дом — и опять расспросы, опять ахи, охи и в каждом слове, в каждом жесте неприкрытая, ненасытная материнская любовь и радость.
Под утро улеглись. Но Фрося так и не заснула. Чуть свет она встала и, стараясь не греметь ухватами, занялась печкой. Вслед за ней поднялся отец. Бесшумно, на носках, он принес и с величайшей осторожностью сложил у русской печи дрова. Глядя на его напряженно, неуклюже шагающую фигуру, Фрося зажала передником рот, чтобы не расхохотаться в голос. Василий пальцем поманил ее за собой в сени и там сказал, приглушая до ше пота густой голос:
— Ты шибко-то с печкой не торопись. Он теперь весь день проспит. Я схожу в лесхоз, Сергуньке телеграмму отобью — может, прикатит на денек, другой. Да по дороге рябчиков набью — свеженьких изжаришь.
— Ты уж тогда, Вася, винца прихвати, колбаски и еще чего магазинного. А Сергуньке отпиши, что мать больно просит приехать, чтобы, значит, двоих сразу повидать. Обожди, деньги дам.
Фрося вынесла деньги, сама увязала их в его клетчатый носовой платок, положила в боковой карман пиджака, предварительно проверив, не порвался ли, и уж после этого напутствовала:
— Ты на рябчиков не задерживайся.
Василий терпеливо ждал, когда Фрося «оборудует» его в дорогу. А когда наконец все было готово, вскинул на плечо ружье, шутливо спросил:
— Разрешите отправляться, товарищ командир?
Василий шел размашистым шагом, не чувствуя ни своих лет, ни тяжести своего грузного тела.
Пятнадцатикилометровую дорогу до лесхоза в трех местах пересекали ненадежные, подгнившие мосты через извилистую, темную Яну. Но Василий Кириллович знал путь намного короче, нетронутой лесной целиной, через топкое клюквенное болото и хлипкие кладушки — жерди, устроенные им самим поперек Яны.
Эту дорогу когда-то проложил Сергей. Сначала он прочертил карандашом на карте линию от крестика, обозначавшего кордон, до кружочка — места лесхоза, а затем уже в один из свободных дней, держа направление по компасу, двинулся напрямик через лес и только к заходу солнца, веселый и довольный удачей, вернулся домой.
— На деревьях всюду зарубки сделал, а по болоту вешки понатыкал, — хвастался он. — Вон насколько путь укоротил! Только в одном месте брод по грудь.
Вскоре Василий Кириллович вместе с Сергеем отправился обстраивать этот новый путь. Там, где Сергей пробирался через Яну бродом, они вогнали в илистое дно крепкие столбышки, соединили их поперечинами и пришили к ним оструганные жерди.
Но Фрося только раз прошла с Василием новой дорогой.
— Ну ее, — хмурилась она. — Короткая, да страшная, того и гляди на медведя напорешься али в «окно» [1] ухнешь.
Если Сергей долго задерживался в лесу, ей представлялось, что он сбился с «проклятущей тропки» и где-нибудь выбивается из сил, борясь с бездонной торфяной топью. Тревога не давала усидеть дома, она выбегала за кордон в лес, пронзительно звала-аукала: «Серёня-аа-аа!» А вернувшись, умоляла Василия сходить с Бушуем поискать парня и шумно радовалась и крикливо бранилась, бросаясь навстречу неожиданно появлявшемуся Сергею.
Но Василий любил эту стежку через плотный, вековой, с накрещенными выворотнями, лес, всегда сумрачный, прохладный, с неумолкающим шумом в густых кронах. Здесь выводились глухари, дневали волки и под вывороченными корнями медведи устраивали берлоги. На выходе лес редел, переходил в некрупный ельник с больными от близости болотной сырости обвисшими лапами, покрытыми мшистым седым лишайником. Между елями росли березки, расцвечивая темные тона хвои ситцевой белизной стволов и сочной окраской листьев. Здесь по осени жировали рябчики.
Василий прикладывал к губам самодельный, из заячьей косточки манок, пронзительно-остро выводил: «Пи-и-ий! Пи-пи!» — и, напряженно вслушиваясь, склонял голову набок. Вот качнулась в гуще ельника веточка, что-то трепыхнуло пестрым лоскутком и скрылось; вот невидимая птица стремительно перемахнула с елки на березу, и в тот же миг оттуда задорно, храбро раздалось: «Пи-и-ий!»
Сам Василий редко убивал больше трех-четырех рябчиков. И когда Сергей однажды принес полный ягдташ дичи и, гордый своей охотничьей удачей, сбрасывая тяжелую ношу с плеча на крыльцо, стал хвастаться ею, отец, сдвинув кудлатые брови, сурово остановил его:
— Нам что, трех мало? Есть нечего? Оголодали? Так-то не мудрено весь лес без дичи оставить. И так супротив прежнего куда как бедно стало. Эка невидаль под манок рябца застрелить. Убить не долго — вырастить трудно! Не продавать, чай, дичи нам. Зачем загубил?
Обескураженный неожиданным выговором, Сергей стоял, тупо опустив голову.
— Не махонький. Не первый раз с ружьем в лесу. Стрелять с умом надо! Ружье не игрушка. Дичь не забава, — гудел Василий, упершись тяжелым взглядом в склоненную голову сына. — Убери! — коротко приказал он, тронув ягдташ ногой.
Сергей отнес дичь на погребицу. А вернувшись к крыльцу, снял сапоги, разложил ружье, принес щеточки, масло, шомпол и начал тщательно протирать стволы.
Василий Кириллович занялся хозяйством. Намешал в ведре корм корове, налил в корытце поросенку пойло, подмел у сеновала, накачал в колоду свежей воды и все гудел и гудел в бороду сердитые, осуждающие слова, бросая из-под нависших бровей суровый взгляд на сына.
Сергею мучительно хотелось высказать отцу свое искреннее раскаяние, но ложный стыд сковывал речь, и, по-отцовски угрюмо сдвинув брови, он рьяно надраивал шомполом стволы.
Фрося внимательно следила за этой сценой. Боясь своим вмешательством еще сильнее растравить мужа, она не заступалась за сына. Но когда Василий Кириллович переделал все хозяйственные дела и, не зная, чем еще заняться, взял из рук Сергея стволы и заглянул в полированные, сияющие кольцами каналы, Фрося, неслышно подойдя к нему, тихо сказала:
— Успокойся, отец. Он боле не будет зря губить. Глянь-кась на него — сам себя измордовать готов. — Примиряюще, легонько ткнула ладошкой в наклоненную голову сына: — У-у-у, дурень!
Сергей порывисто двинулся к отцу и, комкая пальцами кепку, трудно выдавил застревающие в горле слова:
— Отбери ружье, если когда-нибудь убью больше, чем требуется для еды! Больше трех, отец, убивать не буду. Увлекся, — сами так на выстрел и лезут! А мне и в башку не стукнуло, что стрелять их ни к чему, — не удержался он от оправдания.
Василий посмотрел на
