Лес был тих и спокоен. Но братьям вдруг почудилось: за ними следят. За каждой веткой, за каждым кустом были недобрые глаза.
— Пойдем, Лешка! — заторопился Валерка и слабо вцепился в рукав Алешки. Но, не сделав и двух шагов, остановился:
— Грибы!.. Лешка, смотри-и!
В самом деле, под кустом росло большое семейство белых грибов.
— Ого, сколько их!
— Соберем?
— Ага.
Братья тут же принялись собирать грибы. Но как их унести? Алешка снял с себя майку.
— Сюда давай!
— Не поместятся… Я в карманы буду…
— Ладно.
— Придем и сварим… Все сразу… Правда, Лешка?
— Что ты! Тут на три дня хватит.
— Зато наедимся.
— Много нельзя… Я их засушу. Сушеные они лучше. Помнишь, мама сушила?
— Ага… Вкусные они с салом, картошкой.
— Сало и само хорошее.
Полчаса спустя они вернулись к хижине, и Алешка сразу же принялся за грибы. Часть он почистил и бросил в кружку, помыл, потом стал варить. Суп получился на славу, и они съели его до последней капли. Остальные грибы Алешка решил подсушить.
Он знал, как это делать. Немытые грибы очищают от лесного сора и земли, затем нанизывают иглой пятьдесят и больше шляпок на прочную нитку, покрупнее — книзу, помельче — сверху. Готовую связку подвешивают на вбитый в раму окна гвоздик. Но ниток у Алешки не было, иглы тоже, а надо было что-то придумать. И он придумал. Вырезал несколько тонких прутиков, воткнул их в землю перед окном и принялся нанизывать на них грибы. Часть оставшихся грибков понацепил на ветки куста, росшего за хижиной и хорошо освещенного солнцем.
Управившись с грибами, решил заготовить на ночь валежник, но сделать это ему не пришлось. Неожиданно Валерке стало плохо. Его затошнило, сильно заболел живот. Валерка просил пить, звал на помощь Алешку, отца, мать.
Алешка испугался, такого еще с ним не было. Он подумал, что Валерке не надо было так наедаться. Но помогут ли сейчас упреки?
— Ой, болит! — стонал Валерка. — Болит! — Его посиневшие губы едва шевелились.
Алешка щупал желтый, немного вздувшийся живот Валерки и от бессилия готов был зареветь сам.
— Стой! Я тебе положу на живот… — Взгляд его упал на кружку.
Кружка! Он поставит ее на живот Валерке! Она будет грелкой.
Алешка тотчас поставил кружку с водой на огонь в печурку. Подбросил валежника.
— Погоди, я сейчас! Еще минута… Ну не надо плакать! Не надо. Тебе станет сразу лучше. Я знаю. Помнишь, Катьке нашей было плохо, а мама ей грелку положила, и сразу прошло? У тебя тоже пройдет… В другой раз не будешь так много есть… Я тебя просил. А ты не слушал.
— Я буду слушать… Я всегда буду слушать. Только скорей.
— Еще чуточку… Только чуточку. Она уже теплая.
— Пусть теплая.
— Сейчас… Вот моя майка, завернем в майку и поставим. Вот так…
Но Валерке не становилось лучше. И Алешка не знал, что еще придумать.
В ушах Урагана звенел требовательный, хотя и слабый голос Алешки: «Иди». Почему он раньше не сказал этого слова? Скажи Алешка так раньше — Ураган побежал бы домой и привел бы своего хозяина и всех, кого бы он ни встретил, но Алешка не говорил этого слова, и Ураган не уходил. Но раньше не было и этих запахов — так остро дразнящих и все время удаляющихся куда-то в сторону. Это самое опасное — запахи могут уйти, исчезнуть.
Ветви назойливо лезли в нос и глаза, он вынужден был продираться сквозь них, грудью разрывать заросли и, выскочив на полянку, в два-три прыжка одолевать ее.
Урагана мучил голод, ему очень хотелось остановиться возле кустика и подкараулить глухаря, но его гнали вперед эти запахи, звали, притягивали к себе. Вот они приблизились. Нет, ветер отнес их в сторону.
Овраг, сплошь заросший колючими кустами, обходить долго, и Ураган рванулся напрямик. Колючки острыми шипами впивались в бок; взвизгивая, он бежал дальше. Вот и конец оврагу, конец злым колючкам, впереди почти совсем открытая поляна.
А дальше виден просвет между деревьев, значит там легче, а за просветом — и они, люди, запах которых так манил и звал Урагана. Это уже совсем близко.
Ураган глухо зарычал — может, от радости, что скоро он догонит охотников и приведет их к хижине, или, может быть, ему хотелось привлечь к себе внимание.
Путь ему преградило болото — широкое, поросшее мхом и кустиками. Ураган на секунду остановился и бросился вперед. Перепрыгивая с кочки на кочку, вытягивался во всю длину своего пружинистого поджарого тела, а там, где ему казалось, что он не перепрыгнет, там он переползал, зубами цепляясь за ветку, за листок кустика.
Вот еще один скачок, еще одно движение — и он у цели.
Собрав последние силы, Ураган сделал отчаянный рывок вперед. В последнюю секунду зацепился передними лапами за скользкую влажную траву, под которой надежная твердь. Лохматые лапы впились в землю, Ураган подтянулся вперед всем своим большим, вымазанным в черной болотной жиже телом. Еще мгновенье — и он на берегу. Бока его — как кузнечные мехи; чуть-чуть отдышавшись, встряхнулся — во все стороны разлетелась болотная жижа, темная полоса осталась на зеленой траве.
Ураган бежал дальше, не оглянувшись даже на гиблое место.
Люди, к которым он стремился, ушли, он должен их догнать… И он догнал их. Один был старый уже человек, другой — совсем молодой, может быть, чуть старше Алешки. С охотниками была и собака. Она бежала впереди их, но вдруг остановилась, понюхала воздух и повернула обратно.
Охотники тоже обернулись, увидели бегущего к ним Урагана. Старик секунду медлил и, что-то сказав, поднял ружье.
Никогда еще Коле не приходилось бывать в таком лесу. Идешь-идешь, а он становится все больше и глуше. И кажется, нет ему конца и края. И чего в нем только нет! На каждом шагу встретишь такое, что и не приснится. Дед Арсентий обо всем рассказывает, будто раскрыл книгу и читает.
— Дедушка, а это что? — Коля показывает на необыкновенной формы цветок.
— Медвежье ушко… На ухо поскотника похож.
— А поскотник — кто это?
— Медведь, стало быть.
— А почему его так называют?
— По скотине пасется, когда голодный бывает.
— А вот это что?
— Волчье лыко… Ягоды… Ядовитые, гляди-кось.
Дед Арсентий, довольно усмехаясь в седоватую, широкую, словно веник, бороду, рассказывает внуку о жизни лесных обитателей, о их повадках, привычках, о цветах и травах.
Коля внимательно слушает. Все ему хочется узнать, запомнить. Он нисколечко не устает и думает, что и деду идти не трудно.
