Валерий Янковский - Тигр, олень, женьшень

Лето есть лето: кругом чаща непролазная, колодник, лианы, все распустилось, местами в трех шагах ничего не видно. Зимой давно добыли б что-нибудь на мясо, а тут — ничего! Принесенные продукты к концу подошли: сколько на себе без лошади в такую даль притащить можно? Думали-то, мясо девать будет некуда, коптить, мол, будем, насушим про запас, ан нет.

Черемша — дикий чеснок — переросла, молодые побеги аралии — чертова дерева — тоже, а грибов и ягод еще нет. Несколько дней на рыбе прожили, ленок и форель хорошо брали, а тут дожди пошли, вода в речке поднялась, пожелтела, какая может быть рыбалка? Наводнение!

В такую большую воду и домой вернуться нельзя: по дороге броды, которые сейчас не перейдешь, а плавать мой дед и вовсе не умел. Одним словом, отощали мы скоро совсем.

Однако на третий день наводнения убил я козла, но на другом берегу нашей речки. Видно его, лежит рыжий на зеленой траве, а взять не можем. Раньше туда перейти по колено, а сейчас и плыть страшно, закрутит. Был у нас маленький топорик — летом большого не нужно, — так мы им по очереди с утра до обеда без передышки огромный кедр на своем берегу рубили, руки до кровавых мозолей набили. Думали: упадет — достанет вершиной противоположный берег, перейдем как по мосту за мясом. Заскрипел наконец кедр, рухнул в воду и… поплыл — на пол-аршина до того берега не достал!

Дотащились до зимовья без сил, совсем голодные и свалились на нары как подкошенные. Дело совсем плохо.

Но я молодой, к утру отлежался. На заре попил воды и пошел к ближайшему солонцу. Еле ноги тащу. Но только вышел на кромку поляны, а он тут как тут! Козел, рыжий, здоровенный, солонец лижет и головы не поднимает. Совсем близко, а у меня руки трясутся, боюсь промазать. Хорошо пенек рядом. Приложился с него, перевел дух — чель-кхакк!.. Козел брык вверх ногами и готов!

Ну, тут откуда и силы взялись! Ухватил за рога, тащу, где волоком, где как. Все предупреждения забыл, пру напрямую, мну траву, одним словом, целую дорогу за собой к нашему зимовью оставляю.

Старый на улице костер разводил, собирался воду вскипятить с какой-то травой съедобной. Как увидел меня с добычей, упал на колени, до земли поклонился. Не мне это, конечно, а Горному Духу. Перед этим все ему молился возле дуплистого дерева, просил выручить из беды. Кормить Духа уже нечем было, так он от одежды лоскутки отрывал и ему на дерево вешал. Хотел задобрить Сан-Сина.

— Вот видишь, — говорит, — он меня и услышал! Теперь — живем. Мясо закоптим, дождемся спада воды, смотришь, еще и панты добудем. И Сан-Сина теперь сможем угостить как полагается…

Дедово ружье у стенки зимовья возле двери стояло, свою винтовку я там же поставил. Ручеек, где мы воду брали, под бугорком, шагах в пятнадцати от избушки, протекал. Потащили туда козла, ножи, посуду, чтобы потрошить у воды: кровь собрать, потроха прополоскать, а после и умыться.

Начали потрошить — руки не слушаются. Выпили по кружке теплой крови, выдрали парную печень, режем на кусочки и глотаем… Дед говорит: нельзя сразу с голодухи много есть, заболеем. Вот сейчас обдерем, сварим…

И вдруг — нас как к земле чем пришибло, сзади от зимовья голос: «А ну бросай ножи! Давай ко мне по одному! Эй ты, молодой, подходи первым!..»

Мы оба по-китайски хорошо объяснялись, все понятно до единого слова. Встал я, обернулся. А тот стоит около дверей нашей избушки, одет в синюю дабу — хлопчатобумажная ткань такая. Не старый. Усики черные книзу опущены, улыбается криво, золотой зуб поблескивает. Посмеивается, а держит нас на мушке: мукденский маузер с толстым двойным стволом прямо мне в лоб смотрит.

Все у меня оборвалось внутри. Ну, думаю, конец. Как он подкрался, словно кошка? И вдруг осенило: это же по тропе, что я за собою оставил: моя волокуша его и привела. Прав был дед, предостерегал не оставлять следов! Да что уж теперь…

Так увлеклись своей добычей, что всю осторожность от голода забыли и слышать ничего не слышали. Положим, и шум ручья мешал, конечно. Но ружья-то, ружья в глухой тайге где оставили? Вот теперь и крышка…

Подхожу к нему, а он кричит: «Стой! Снимай патронташ, бросай сюда, сам ни с места! Шаг сделаешь — застрелю! Выворачивай карманы. Так. Снимай шапку, кидай сюда!» Это, может, у меня в шапке запасные патроны спрятаны.

Поставил меня в сторону, потом деда обыскал. Отобрал у него пороховницу, мешочек с пулями, коробочку с капсюлями. Осмотрел ружье, снял с рожка капсюль и швырнул в ручей. А ружье бросил на землю. «Вот так, — говорит, — теперь оно больше стрелять не будет…» Так оно и есть: хоть и заряд, и пуля в нем забита, а без капсюля теперь что оно? Палка палкой!

Засмеялся хунхуз своей находчивости. «Зачем, — говорит, — мне лишний груз тащить — старое барахло». И ногой отшвырнул его в сторону. А мою винтовку погладил: «пудали» — ничего, мол, хорошая. Пригодится.

А у меня как туман перед глазами…

Все, что только мало-мальски годно в таежном хозяйстве, он у нас забрал — топорик, ножи, посуду. И козла целиком забрал, приторочил за плечи поверх своей сумки. Мою винтовку на плечо повесил, а своя в руках, наготове, с нас своих змеиных глаз не спускает.

Тут старый стал просить. Оставь, мол, кусочек мяса. Мы уже столько дней голодали, до дому не дотянем, погибнем. Хоть голову нам оставь.

Даже руки ладонями вместе сложил, как на молитве. Но напрасно унижался: разве у хунхуза сердце есть? Только рассмеялся ехидно.

— Поскорее побежите, не подохнете. Да много вас тут, собак, бегает, еще останется!

Харкнул, плюнул в нашу сторону, взвалил козла со всеми пожитками на спину и пошел. Оглянулся. «Стойте, — говорит, — смирно, пока не уйду совсем. Увижу, что шевелитесь, перестреляю как зайцев!» И пробурчал еще: «Патронов на вас жаль, да и шуметь неохота, сами подохнете…»

Отошел шагов десять, оглянулся, потом еще раз. Мы стоим. А ему неловко вертеться с таким грузом, он и пошел дальше не оборачиваясь. Я стою смотрю вслед, и такая слабость на меня нашла: вот, думаю, теперь уже гибель, ни ноги ни руки не шевелятся…

Гляжу одним глазом на деда, а он как-то по-другому, напряженно наблюдает за бандитом. Потом, смотрю, потянулся и поднял с земли свою шомполку, значит, которую маньчжур выбросил. Поднял, поставил вдоль тела, как спрятал за себя. Смо-отрит, не моргая, на удаляющуюся фигуру, а сам шарит двумя пальцами у себя под мышкой. Ну, думаю, тронулся мой дед умом совсем, что это за игра?

А он усмехнулся этак странно, и глядь я — у него между пальцами капсюль! Потайной карманчик, оказалось, под мышкой был. Собственно говоря, и не потайной, а просто в таком месте любой дождь не промочит.

Старик вдруг перехватил ружье, взвел курок, надел капсюль на место и — навел в удаляющуюся среди зелени темную спину…