Работницы знали, что Тамара только что приехала в Заполярье, и наперебой лукаво хвалили свой край.
Маленькая Клаша Сгибнева, совсем молоденькая и разбитная девчонка, дышала ей в ухо:
— Места ж у нас, Томка! Три недели — ночь. Сколько положено — работа, тут уж ничего не сделаешь. А все остальное время — любовь. Темно же!
Потом облизывала толстые влажные губы:
— И недостаточки у нас тоже есть. Петухи у нас сумасшедшие. Орут круглосуточно,
Тамара работала упрямо, не разгибаясь. Кожа на пальцах у нее заметно покраснела и потрескалась. Старые женщины, посмеиваясь, говорили Клаше:
— Сдернет она тебя с Доски почета, Клашка. Это уж непременно.
— Пусть сдернет, — смеялась Клаша, — государству одна сплошная польза.
Через восемь недель Тамара внезапно пришла в отдел кадров и попросила ее отпустить. Она сказала, что, возможно, вернется. Потянулась было канитель, но девушка погрозила, что если ее не отпустят добром, уйдет так.
Ее отпустили.
На мосту находился контрольно-пропускной пункт, и она уговорила начальника КПП посадить ее на попутную машину.
Тамару втянули за руки на борт полуторки, постелили шинель между двумя бочками с бензином. Всю дорогу солдаты и она пели про священное море, про степь, где умирает ямщик, и еще почему-то — песенку о валенках.
Ехать было неудобно и холодно. Бочки то и дело накатывались на ноги, солдаты отпихивали их покрасневшими кулаками. Но удержать на месте тяжелые железные посудины не было никакой возможности: шофер отчаянно гнал полуторку по узкой скалистой дороге, со свистом влетал на высотки, стремглав мчался вниз и даже, казалось, выгибал машину на поворотах.
Ему стучали в кабину и говорили:
— Потише ты, черт! Пассажир у нас тут.
Шофер улыбался, охотно кивал головой и гнал машину еще быстрее.
Была середина февраля, полярная ночь уже кончилась; солнце все дольше задерживалось на небе. И девушке было хорошо видно, где они едут.
Скалистые горы клубились тучами. Тамара отметила, что горы сложены из кристаллических пород, представленных гранитами.
Дорога извивалась тонкой нитью с внезапными петлями и поворотами. Тамара почему-то старалась запомнить, что здесь большое количество кривых и что чередуются они с тяжелыми подъемами и спусками. Подъемы местами доходили до двадцати градусов.
«Зачем мне помнить об этом? — подумала Тамара и тут же усмехнулась: — Я ведь геолог. Как же иначе?».
Она внезапно вспомнила подругу детства, хилую безвольную девочку, которой внушали, что физический труд — удел неудачников.
Подруга пыталась поступить в медицинский институт — и провалилась. Тем же окончились попытки устроиться в индустриальный техникум и педагогическое училище. Наконец после долгих хлопот родителей ее зачислили в институт мясо-молочной промышленности.
«Ну, нет, — весело подумала Тамара и тряхнула головой, — меня не устраивает такая всеядность. Геология, кажется, придумана специально мне».
От этой мысли стало легче, и на минуту забылась горькая неудача в ее жизни.
Машина остановилась в небольшом поселке, и старший команды побежал доложить дежурному офицеру, что с ними приехала девушка.
Солдаты, проведав об этом, высыпали из казармы. Они рассматривали приезжую, и в глазах их можно было читать и тайный восторг, и явную тоску, и, может быть, надежды на счастье.
Если не считать двух жен офицеров, поехавших за мужьями, женщин в этом углу побережья совсем не было, и молодость безмолвно скучала и томилась.
Красота девушки казалась здесь ослепительной. Солдаты смотрели нежно и молча, славные стриженые ребята, еще не умевшие скрывать своих чувств.
Узнав, что Тамаре надо за Большой перевал, дежурный огорченно развел руки, и девушка успела заметить, что кожа у него на кистях тоже обветренная и потрескавшаяся.
Оказалось, что зимой через горы не идет ни одна машина. Зима здесь тянется долгие месяцы, бураны и метели достигают двенадцати баллов, и перебраться через перевал можно только пешком. Команды переходят хребет, обвязавшись общей веревкой, утопая в снегу и задыхаясь от ветра.
Только очень опытные каюры иногда одолевают Большой перевал на оленях. Упряжка из четырех животных, впряженная в легкие нарты, может взять одного человека, если не считать каюра.
Сейчас, правда, в поселке есть каюр, и он держит путь мимо залива Большая Мотка. Но он едва ли пойдет в такую погоду. У него две упряжки, это верно, однако снег сильно занес дорогу, и можно сорваться в ущелье.
— Я поговорю сама, — сказала Тамара. — Покажите, где он.
И повторила, будто лишний раз хотела убедить себя:
— Я все объясню сама.
...Они выехали утром, как только невысоко над скалами показалось солнце. Олени бежали медленно, низко неся головы, и девушке казалось, что животным ни за что не подняться на перевал.
«Слабенькие, — думала она и незаметно для каюра дула на прихваченные морозом пальцы. — Куда им по такому снегу?»
Вдали показался Большой перевал.
Каюр остановил упряжку, — вторая, пустая, была привязана к задку нарт, — и полез в мешок.
Копаясь в нем, старик что-то бормотал про себя, и казалось, что он ругается.
Наконец выпрямился и протянул девушке оленью ма́лицу, то́борки и липты́.
— Надень, — проворчал он, любуясь ее лицом и гибкой фигурой, которую не портили теплое пальто и надетый под него меховой жилет. — С Севером нельзя шутить. Даже если кровь как кипяток.
Она усмехнулась, надела все, что дал каюр, и стала похожа на бесформенный мешок, такой, в каких привозят белье в механические прачечные.
— А теперь погреемся, однако, — решил он и что-то сказал оленям. Животные легко потянули пустые нарты на перевал.
— Он любит тебя? — спросил каюр, запалив трубку,
— Нет.
— Зачем тогда идти?
— Я люблю.
— Понимаю.
Через несколько шагов каюр проворчал:
— Женщина стыдлива, и это, может, лучше красоты — женская стыдливость. Ты очень любишь?
— Да.
— Я задал пустой вопрос. Везде много хороших мужчин, и далеко не едут зря. Далеко ищут одного, не такого, как все. Это так.
Лицо старика изрезали морщины. Жидкие светлые брови и такие же усы были самые обычные, но в глубоких и немного раскосых глазах жила умная мысль, осторожная и немногословная.
— Я все же не поехал бы, — вздохнул старик, и девушка почувствовала, что речь его стала отрывистей — идти становилось труднее. — Он не заслужил того.
— Почему?
— Ты очень красива, и у тебя прямая душа. Если он не любит, разве стоит твоей любви?
Раскурив потухшую трубку, каюр добавил:
