— Побрилась, надушилась, курва! — взревел Слава, обращаясь к иконе. И передразнил Настюху: — Свя-свя-та-а-ии… Ять твою ять! Выкину тебя к поросенку… О, нет, ребята из города приехали, когда-то просили иконы для музея. Пущай забирают, нечего святым лицам зрить на покаяния пьяницы!
Слава ринулся к тумбочке, где хранились боеприпасы, открыл замок и достал амбарную книгу. Он давно не запыживает заряды бумагой, перешел исключительно на заводские патроны, а книгу хранит. Она не лежит без надобности, туда Слава время от времени записывает всю правду о себе и Настюхе. Из нагрудного кармана фланелевого пиджака выловил шариковую авторучку и сел за стол в горнице. Размашисто и четко вывел: «Наше местожительство с А. А.» Далее вышла неувязка, напрочь вылетела из головы девичья фамилия жены. Небось у хорошей бабы не потерялась бы фамилия. Ах да, Попова, Попова!
— Ну-с, женушка, я тя разрисую перед потомками, ять твою ять! — неожиданно повеселел Слава. И тут же сник, вспомнилась некстати первая жена. По милости ее братца, шурина Гришки Безносова, бесплатно укатали Славу к якутам. Дело прошлое и не перед кем скрывать, кивая на культ личности. Но ведь, честное слово, не знал и не видал, когда Гришка с завбазой закатили в кузов его «ЗИСа» бочку масла! Подвернул он к ограде дома, а там уже и встречают. Целый наряд милиции, как опасного рецидивиста.
— Бери, Вячеслав, все на себя, — твердила ему на свидании жена. — Одному меньше дадут, а Гриша с Пугиным не оставят меня с ребятами.
Послушался блудницу, суку, припечатали ему червонец. Зубы выкрошил на Севере, оплешивел. На родину под Ялуторовск из-за позора не поехал, хотя в лагере ох как зуделись кулаки на шуряка и толстозадого завбазой! Здорово они не забыли его и семью… Баба скурвилась, с тем завбазой стакнулась и кинула сына с дочерью, променяла все на хахаля. Видно, уговор у них заранее был, как избавиться от Славы. Поискал он детей по детдомам — не нашел.
Сюда в Пески приехал лишь потому, что воевал вместе с Иваном Гашевым. Здесь и сошелся он с Настюхой, обзавелся второй родиной. Там, дома, знали Вячеслава Николаевича Упорова — баяниста, старшину с наградами во всю грудь, машиниста паровоза и шофера. Знали и забыли, напоминать нечего о себе. А тут к нему отнеслись хорошо, приняли в колхоз, и кажется, будто бы век он живет и на фронт уходил отсюда… Все бы добро, да пьянка, будь она проклята! Бабе, женщине, расстаться с вином иль куревом во много раз труднее, и куда страшнее, ежели хозяйка дома спивается. Ладно, хоть детей нету.
Слава закурил и отринул себя от прошлого. Восстановить надо справедливость более близких лет. И он продолжил:
«Когда я пришел к Настюхе, изба была под пластами у нее. Я одел крышу. Вся деревня видела. О моем колхозном заработке и не поминаю, все у счетоводов в конторе записано. Солому кто возил? Я, Слава. Конюшню, баню и малуху кто, срубил и скатал? Я, Слава. Вся деревня видела. Кто каменку склал? Я, Слава».
— А ну ее, писанину! — опять повеселел Слава. — К хренам ее собачьим! Только Настюху припугнуть надо.
И крупно дописал:
«Потому как все возможности исчерпаны в борьбе за трезвость, наше местожительство прекращаю».
Последние слова подчеркнул и оставил амбарную книгу раскрытой. Заявится домой — пущай почитает!
— Пойду до кумы Федосьи. Ясно! — сказал Слава иконам и стал переодеваться в чистое. Иконы снял с божницы и завернул в льняное полотенце, а заместо них пристроил два своих портрета. Племянник кума Ивана еще прошлой зимой нарисовал Славу с натуры — карандашом и акварелью. Здорово вышло, как живой он на бумаге, с баяном и песню поет на слова Сергея Есенина.
— Вот тебе, шаромыга, иконы! Святой Слава! Если бы не Север, отдыхал бы сейчас на заслуженном отдыхе, ходил к пионерам с рассказами о войне, внуков бы водил на рыбалку, — молвил Слава, перешагивая через порог. Закрыл сенки на висячий замок, ключ заткнул в пустоту паза у зауголка. Его ждали старушки, ждали гармониста и песельника.
Мария не знает, о чем разговаривают Толя с Ниной — встретились-то они напротив Федосьиной избы, но ей, матери единственного сына, да еще такого видного парня, приятно видеть его с девушкой. Пусть не самой-самой красивой в Песках, но уж худого слова ни о ней, ни о ее родне сроду Мария не слыхивала. Работящие, обходительные и радушные. Лучшей невесты и не надо! Чуть-чуть сдвинула она штору в горнице, смотрит им вслед и с гордостью шепчет:
— Толюшка ты мой, соколик ты мой ясный! Вот и не зазря я на белом-то свете прожила… Бог даст здоровья, с внучатами поводиться успею. Парень он, верно бают, что сокол, в любой дом залетай, любую девушку выбирай! А Нинка-то чем не пара? Славнющая девушка. И место ей от быткомбината в самый раз имеется.
— Хотя, хотя рано Толю женить, — спохватилась Мария. — Ишь, чего размечталась, старая! Парню сперва в солдатах отслужить надобно, опосля и гнездо вить. Да кабы в город молодая-то не сманила, как эвон Сережку Морозова.
Ей становится страшно: вдруг женится сын и утянется за женой из села. А когда не станет ее, продаст родительский дом чужим людям и будут хозяйничать здесь посторонние, а не он и не Мария. Она обводит глазами светлую и уютную горенку, где каждая вещь на своем месте, все нажитое ими, все дорогое, как память о Федоре.
Вон у стены диван-кровать, вот шифоньер с зеркалом и телевизор рядом, в углу комод, а на нем магнитофон и радиола. Эвон этажерка с книгами и журналами, пристрастился-таки сын к чтению, одних журналов и газет на сотню выписал. Ну чего нужно? Все имеется, в доме покрашено и побелено. Огород хороший, пристройки добрые и живности всякой довольно. Эх, теперь только бы и жить им с Федором!
— Солнышко ты мое незакатное… — вздохнула Мария, концом платка смахнула слезинки и повела взглядом туда, где на стене висел портрет мужа с военной карточки и где под чистым вышитым полотенцем стояла его тальянка. Сынок-то хотя каким-то боксом занялся, однако гармонщик в отца, утешает ее игрой, но на вечерки или в клуб берет новую гармошку. Бережет парень отцову память…
Мария снова глянула на улицу и вслух заругала себя:
— Дура я старая! Федосья все глазоньки проглядела, ждет не дождется меня, поди, и Слава у нее с гармонью.
Она торопливо оделась, склала в корзинку шаньги, груздяной пирог и банку с маринованными опятами. У порога оглянулась на Федорову гармонь и попрощалась с ней: «Не возрадуешь боле ты мою душеньку, голосистая тальяночка!»
— С праздником, с красными Октябринами! — засуетилась Федосья, принимая из рук подруги корзину и банку с грибами. — В пору послов за тобой снаряжать, да чего-то Володьша загостился у родителей.
