— С праздником, с красными Октябринами! — засуетилась Федосья, принимая из рук подруги корзину и банку с грибами. — В пору послов за тобой снаряжать, да чего-то Володьша загостился у родителей.
— Так ты и не гневайся, Федосьюшка, — вешая плюшевый жакет, откликнулась Мария. — Анатолий прибыл на праздник, не побегу же я наперед его по гостям. Стряпала, жарила да пекла, а как управилась и проводила сына — сразу и к тебе.
— Ну да ладно, ладно! — согласилась Федосья. — Садись-ко за стол, все угощение расставлено.
— С праздником! — в один голос поздравили они друг дружку, принимаясь за жаркое, а Федосья добавила:
— Мужиков наших помянем. Без них бы не быванье светлому дню — празднику Октября. Царство им небесное! И чтоб войны больше не было совсем!
Только подняли глаза на портреты Федосьиных мужа и сына, как в сенках задребезжало пустое ведро и тут же распахнулась дверь. С порога и поприветствовал своих старух дед Слава:
— Здорово, девки! С праздником вас! Не ждали? А я вот он, ты, кума, открывай-ко ворота!
— Ну, ну, ботало-заботало! — обрадовалась Федосья. — Как ето ты прокрался незаметно, неслышно?
— Я же разведчик и охотник! — заулыбался Слава, скидывая полупальто и серую кроличью папаху. А Мария с умилением смотрела на верхний голбчик, на Славину гармонь. Песен они с Федосьей все равно бы напелись и наревелись бы, да какой праздник без гармони? Всухомятку бы веселились, кого им залучить, кроме Славы.
Федосья опахнула лавку полотенцем и указала Славе на самое видное место за столом.
— Проходи, кум, гостем будешь!
— Одну секунду, кума!
Слава пригладил волосы вокруг плешины, откашлялся в кулак и в вязаных шерстяных носках мягко прошел за стол. Втроем они первое время молча ели жаркое, а затем принялись за чай с шаньгами и пирогами.
— Спасибо, девки! Сыт от пузы! — выбрался Слава из-за стола и сел на табуретку к подтопку пускать табачный дым в раскрытую дверцу. И чтобы просторнее было с гармонью. «Ну?» — взглядом спросил он старух, и те согласно закивали: «Давай нашу любимую». Федосья, казалось, не слова, а всю боль-печаль выдохнула из себя:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Старухи вели горестный рассказ от имени солдата, а Слава вторил им на гармони. Лицо у него суровое и только мокрые глаза выдавали, как он тоже переживает и волнуется. Втроем, чуть охрипшими голосами дважды повторили:
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам…
Федосья с Марией всхлипывали и сморкались в платки, а Слава прильнул левым ухом к сжатой гармошке и шептал: «И-и эх, ять твою ять!»
Первой очнулась хозяйка. Она молча налила всем по кружке свежего чая и всплеснула руками:
— Девоньки, бабоньки, мужики! Ай и полно кручиниться, нынче праздник у нас! Кум! Давай веселое!
— Верно, верно, кума!
Гармошка широко распахнулась, ярко заголубела незабудками во всю грудь Славы и озорно расплеснула «улошную». Ноги у него заходили ходуном, Федосья проворно вскочила с лавки, подбоченилась и отчаянно пропела:
Сколько раз я зарекалась
Под гармошку песни петь,
Мой-ет боля заиграет —
Не могу я утерпеть!
Мария ненадолго прикрыла рот концом платка, а когда откинула — с лукавинкой вывела:
Проводи, боля, до дома
И послушай у окна,
Как родители ругают
За тебя за варнака!
Эх, пол земляной,
Потолок жердяной.
И пошли мои пимы —
запошваркивали! — зычно гаркнул Слава и так горделиво вскинул голову — хоть и впрямь с профиля чекань медаль.
Дробить, дак дробить,
Чтобы выходило.
Такого любить —
Чтобы сердце ныло! — пошла на круг Федосья, четко выстукивая каблуками башмаков.
Соловей через боярину
Лети, не уколись.
Боля с новенькой матанечкой
Меня поберегись! — отозвалась Мария и поплыла навстречу подружке.
Черная черемуха
День и ночь крошилася,
Я об милом тосковала,
Хлеба есть лишилася. — Снова задробила Федосья, а Мария — Славе:
На черемуховый цвет
Навалился белый снег.
На тебя, мой ягодиночка,
У нас надеи нет!
Слава яростно наигрывал и «задел» Марию:
Пошла плясать —
Улыбнулася.
Не тогда ли ты мене
Поглянулася!
Что же я наделала —
Срубила черемшиночку.
Что же я наделала —
Сгубила ягодиночку! — дружно пропели старухи, и на звонкую дробь затенькали ответно в рамах стекла. И опять они:
Ягодина, ягодина,
Ягодина, ты дурак.
Ты везде меня нахаял,
Я тебя нигде, никак!
Эх, милка моя
Припечаленная!
Выйди замуж за меня.
За отчаянного! — подскочил с табуретки Слава. Федосья с Марией не сдавались:
Серы уточки летели,
Прям амбара скрякали.
С дорогим-то рассчиталась,
Только счеты сбрякали!
Грубияночка моя,
Сколь она и дельная,
Сорок юбок одевала,
Как корова стельная! — съязвил Слава, а подружки:
Милый мой, картовна шаньга.
Шанежка не мазана.
Ты скажи, картовна шаньга,
Чем я не уважила?
Слава прошелся с гармонью вприсядку, невзначай сронил табуретки и притворно застонал:
Зачем вы меня
Напоили пьяную?
Оказала весь характер,
Совесть окаянную…
— Ух, ух, на брюхе пух! — проголосили старухи и, растрепанные, усталые, повалились на лавки. Слава присел на пол, рукавом рубахи утирал пот и запаленно хватал воздух.
— Ну, оторвали, ну, оторвали! — восхищенно прищелкнул он.
— Кваском, кваском сейчас я вас остужу! — спохватилась Федосья и кинулась в горницу. Кто-кто, а она на всякий большой праздник готовит ядреный квас на листьях вишни и смородины, на цветах душицы и зверобоя. Все хвалят ее квас, а электрики-квартиранты, тянувшие высоковольтную линию, с кваса и отходили после получки. Напарятся в бане и прямо из трехведерной кадки черпают деревянным ковшом.
