не искали, как случилось со мной, когда я, катаясь на лыжах во время отпуска, познакомился с Хиршманом, ганноверской ищейкой. В то время Хиршману было около года и он уже стал типичной собакой, так и не обретшей хозяина, — старший лесничий, которому он принадлежал, любил только старую жесткошерстную легавую и не обращал ни малейшего внимания на несуразного щенка, не обещавшего стать хорошей охотничьей собакой. Хиршман был ласковым, чувствительным псом и побаивался хозяина, что не слишком рекомендует лесничего как хорошего дрессировщика. Но я не составил особенно высокого мнения и о Хиршмане, когда уже на второй день он отправился с нами. Я принял его за подхалима — и ошибся, так как потом выяснилось, что он следовал не за нами, а только за мной одним. Когда однажды утром я обнаружил, что он спит под дверью моей комнаты, я усомнился в своем первоначальном заключении и подумал, не означает ли это зарождения великой собачьей любви. Я опоздал со своей догадкой — клятва верности уже была принесена, и в день моего отъезда собака не захотела от нее отречься. Я попытался поймать Хиршмана и запереть его, чтобы он не побежал за нами, но он старательно держался в стороне от меня. Дрожа от тоски, опустив хвост, он с безопасного расстояния смотрел на меня, словно говоря: «Я сделаю для тебя все, что ты захочешь, за исключением одного — я тебя не покину!» И я сдался. «Сколько вы возьмете за свою собаку?» — спросил я у лесничего. С его точки зрения, поведение Хиршмана было чистейшей воды предательством, и он ответил резко: «Десять шиллингов!» Это прозвучало как ругательство. Но прежде чем он нашел более весомые слова, десять шиллингов были вложены в его руку, а две пары лыж и две пары собачьих лап уже неслись под уклон. Я знал, что Хиршман последует за нами, но ошибочно полагал, будто, мучимый угрызениями совести, он будет бежать далеко позади, чувствуя, что нарушил запрет. Однако произошло нечто совершенно неожиданное: могучее собачье тело ударило меня в бок, как пушечное ядро, и я шлепнулся на обледенелую дорогу. Далеко не всякий лыжник сумеет удержать равновесие, если на него внезапно налетит огромный пес, обезумевший от восторга. Я недооценил сообразительности Хиршмана, и он исполнил танец радости над моим распростертым телом.
Я всегда относился очень серьезно к ответственности, которую приносит с собой собачья преданность, и горжусь тем, что однажды чуть не погиб (правда, не преднамеренно), спасая собаку, которая провалилась в Дунай при температуре –28 °C. Моя немецкая овчарка Бинго, бежавшая по ледяной кромке, поскользнулась и свалилась в реку. Бедный пес не мог зацепиться когтями за лед и выбраться из воды. Собаки быстро устают, когда им приходится карабкаться на слишком крутой берег. Они принимают неловкую, почти вертикальную позу и могут легко захлебнуться и утонуть. Поэтому я забежал вперед — Бинго несло быстрое течение, — лег на лед, чтобы распределить свой вес равномернее, и пополз к воде. Когда Бинго поравнялся со мной, я ухватил его за загривок и рывком вытащил на лед, который не выдержал дополнительной тяжести и обломился, так что я бесшумно нырнул в ледяную воду головой вперед. Бинго в отличие от меня оказался на льду головой к берегу и успел быстро перескочить на более надежный припай. Теперь положение стало обратным — Бинго в волнении бежал по кромке льда, а меня уносила река. В конце концов, поскольку человеческая рука лучше собачьей лапы приспособлена для того, чтобы хвататься за скользкие поверхности, я сумел самостоятельно избежать гибели. Мои ноги нащупали дно, и я выбрался на лед.
Мы оцениваем благородство двух друзей, исходя из того, кто из них способен на большую бескорыстную жертву ради другого. В девятнадцатом веке один философ сказал: «Пусть вашей целью будет всегда любить больше, чем любят вас; не будьте в любви вторым». Когда дело касается людей, мне иногда удается выполнить эту заповедь, но в моих отношениях с преданной собакой я всегда оказываюсь вторым. Какие это необычные и единственные в своем роде узы! Вы когда-нибудь задумывались над их необычностью? Человек — существо, наделенное разумом и высокоразвитым чувством моральной ответственности, существо, для которого высшей и благороднейшей верой стала вера в братскую любовь, — именно тут вдруг оказывается менее благородным, чем четвероногий хищник. Говоря так, я вовсе не позволяю себе впасть в сентиментальный антропоморфизм. Даже самая высокая человеческая любовь порождается не рассудком, не специфически человеческим нравственным чувством, а берет начало в гораздо более глубоких и древних чисто эмоциональных, а значит, инстинктивных слоях. Самое безупречное и нравственное поведение утрачивает цену в наших глазах, если оно диктуется только рассудком. Элизабет Броунинг писала:
Любя меня, люби лишь ради
Любви самой.
Даже в наши дни человеческое сердце все еще остается таким же, как у высших животных, ведущих групповой образ жизни, как бы безмерно ни превосходил их человек благодаря своему разуму и нравственному чувству. Факт остается фактом: моя собака любит меня больше, чем я ее, и это всегда порождает во мне смутный стыд. Собака в любой момент готова пожертвовать за меня жизнью. Если бы на меня напал лев или тигр, Эди, Булли, Тита, Стаси и все мои остальные собаки без малейшего колебания кинулись бы в неравную схватку ради того, чтобы на несколько секунд продлить мою жизнь. А как поступил бы на их месте я?
Глава пятнадцатая
Собачье настроение
Сверкающий запах воды,
Добротный запах камней.
Г. Честертон. Песнь Кудла
Не знаю, откуда возникло это выражение. Но я считаю его очень удачным, потому что всегда стараюсь провести день со своей собакой, если встаю с утра в собачьем настроении. Когда я тупею от умственной работы, когда интеллигентные разговоры и необходимость быть любезным с гостями начинают приводить меня в бешенство, а один вид пишущей машинки нагоняет мучительную тоску, как это обычно случается к концу весеннего семестра, тогда я принимаюсь «гонять собак». Я удаляюсь от себе подобных и ищу общества животных — и по следующей причине: среди моих знакомых нет ни одного человека, достаточно ленивого для того, чтобы составить мне компанию, когда мной овладевает это настроение. Ведь я наделен бесценным даром в минуты безмятежного блаженства совершенно отключать свои мыслительные способности, без чего невозможно полное душевное спокойствие.
