…Одна из самых замечательных черт в характере аборигенов — нежные чувства, которые они питают к животным. Каких только самых диковинных созданий не встретишь у них в селениях! Тут и обезьяны, и попугаи, и туканы, и масса других прирученных диких зверей! Впрочем, прежде чем впадать в умиление от такой любви индейцев к животным, следует вспомнить: большинство первобытных племен, обитающих в глуши ли джунглей, на просторах ли саванны, ведут суровую борьбу за существование, и, как правило, их интерес к животным диктуется чисто кулинарными соображениями. И как винить их за это! Жизнь в тропиках отнюдь не рай земной, как это представляется по голливудским фильмам про Тарзана. Если вы думаете, что стоит в джунглях протянуть руку, и диковинные плоды сами посыплются, то это горькое заблуждение. И тем более удивительно, что при всем при том многие индейцы держат животных именно в качестве домашних любимцев, лаской и нежностью приручают их и не всегда охотно — даже когда мы предлагали хорошее вознаграждение — расстаются с ними.
Школьный учитель разыскал двух дюжих гребцов-индейцев, которые взялись отвезти нас на каноэ в это селение. Когда в одно прекрасное утро они появились перед нашей хижиной, мы спросили, далеко ли до деревни и в какой срок мы обернемся туда и назад. Ответ был весьма неопределенным: мол, до деревни недалеко и поездка много времени не займет. В шесть часов вечера того же дня, все еще на пути домой, я вспоминал их ответы и думал, какие разные представления мы и индейцы вкладываем в понятия «недалеко» и «недолго». Но утром-то мы этого еще не знали, а потому с легким сердцем тронулись в путь. Мы даже не взяли с собой провиант, потому что — как я объяснил недоумевавшему по этому поводу Айвену — рассчитывали вернуться к обеду.
Нашим средством передвижения было длинное, глубоко сидящее каноэ. Мы с Бобом сидели посредине, гребцы — по одному на носу и на корме. Пожалуй, едва ли есть лучший способ получить наслаждение от края ручьев, чем странствовать по нему в каноэ. Ни звука, кроме ритмичного, словно удары сердца, плеска весел. Время от времени у одного из гребцов душа просит песни, и он затягивает короткий, живой, хотя и несколько грустный, мотив, который обрывается так же внезапно, как и начинается. Он отзовется эхом над залитой солнцем водой — и опять тишина, порою нарушаемая раскатом брани вполголоса — это Боб или я защемили пальцы между веслом и бортом каноэ. Дело в том, что мы добровольно предложили гребцам помощь, когда те устанут; после часа работы, когда на руках вздулись первые пузыри, я все отчетливее стал понимать, что гребля на долбленом каноэ требует куда больше сил и сноровки, чем я предполагал.
Милю за милей наше суденышко плавно скользило вниз по течению. Словно в знак приветствия, над нами склонялись деревья в уборе из орхидей, накладываясь филигранным мерцающим силуэтом на темно-лазоревое небо. Их диковинные, ажурные тени, ложившиеся на воду, создавали представление, будто каноэ скользит по наборному паркету, инкрустированному черепаховыми панцирями. Время от времени поток разливался, затопляя обширные участки саванны, так что над водой поднимались лишь золотистые верхушки трав. Но как-то, проплывая мимо незатопленного участка, я заметил, что трава примята, и притом вмятина имеет форму правильного круга. От нее тянулся извилистый след — такой след не мог возникнуть сам собою, здесь явно кто-то побывал. Один из гребцов разъяснил нам — здесь отдыхала анаконда, и притом необыкновенно крупная, если судить по следу.
Правда, в душу понемногу начало закрадываться беспокойство: вот уже три часа, как мы в пути, а все никаких признаков не то что деревни, но и вообще человеческого жилья! Зато жизнь животного мира била полным ключом. Вот мы проплываем под огромным деревом в мантии из золотых и белых орхидей, рассыпавшихся по его стволу и веткам. На нем резвится стайка из пяти туканов — прыгают, снуют между ветвей и вообще наслаждаются жизнью! Но вот мы подошли поближе — они сперва уставились на нас, а затем задрали свои тяжеленные клювы и пронзительно, с хрипотцой, затявкали, будто стая пекинесов-астматиков. В сплетении тростников и веток мы увидели тигровую выпь, стоявшую неподвижно на небольшой глинистой отмели. Оперение у этой птицы оранжевое с желто-коричневым, по нему пробегают шоколадные полосы — расцветка и в самом деле почти как у тигра. Мы проплывали так близко, что я едва не зацепил ее веслом, но она продолжала стоять неподвижно все то время, пока мы были у нее на виду — видимо, она полностью полагалась на свою шикарную защитную окраску.
В одном месте протока разливалась столь широко, что образовала целое озеро овальной формы; но воды в нем совсем не было видно под сплошным ковром из водяных лилий — целый луг розовых и белых цветов возвышался над лоснящимися зелеными листьями. Нос каноэ с мягким хрустящим шелестом пробивал себе путь сквозь эту массу цветов, и мы чувствовали, как длинные гибкие стебли лилий цепляются за дно нашего долбленого суденышка, словно стремясь помешать его дальнейшему продвижению. По мостикам из листьев убегали от нас спугнутые нами яканы, трепыхая своими ярко-желтыми крыльями; вот из камышей с шумным плеском вырвалась пара мускусных уток и полетела над лесом, тяжело взмахивая крыльями. Вот перед носом каноэ выпрыгнула какая-то крохотная рыбка; там небольшая тонкая змейка блаженно отдыхает, свернувшись на согретом солнцем листе лилии; при нашем проявлении она распрямилась, точно часовая пружина, и соскользнула в воду. Воздух вибрирует от звона крыльев множества стрекоз. Каких тут только нет — и золотые, и голубые, и зеленые, и алые, и бронзовые. Они то взмывают ввысь и зависают над вами, то ненадолго присаживаются на листья лилий, смешно подрагивая слюдяными крылышками.
Но вот каноэ снова нырнуло в основное русло, и, проплыв еще этак с полмили, мы, к нашей радости, услышали звонкие голоса и смех, эхом разносившиеся среди деревьев. Мы скользнули под тень заросшего берега, а затем повернули в крохотную бухту, где, наслаждаясь теплой водой, плескалась группа индианочек — они брызгались, хохотали и щебетали, словно стая пташек. Когда мы вышли на берег, прелестниц обнаженный рой, расточая улыбки, обступил нас стеною смуглых тел, и мы всей гурьбой отправились в деревню, болтая и весело смеясь. Деревня скрывалась за полосою деревьев и насчитывала семь-восемь больших хижин — вернее, покатых навесов из пальмовых листьев, каждый из которых покоился на четырех столбах. Пол в хижинах был приподнят на два-три фута от земли, чтобы его не заливало во время паводка. Несколько гамаков да один-два железных котла — вот и все убранство подобного жилища.
Нам навстречу вышел вождь — немолодой, изборожденный морщинами человек, который энергично пожал нам всем руки и повел нас в одну из хижин. Рассевшись, мы минут пять молча улыбались друг другу — обычно ведь, когда у компании нет темы для разговора, болтают о чем угодно, но тут мы просто не знали, с чего начать. Наконец вождь племени решил сломать лед — не переставая восторженно улыбаться, он отдал краткое распоряжение одному из юношей, и тот, мигом вскарабкавшись на соседнюю пальму, принес нам пару кокосовых орехов. Вождь тут же срезал с них верхушки и церемонно вручил нам — мол, вы устали с долгого пути, так утолите жажду! Залпом выпив содержимое, я запрокинул голову, чтобы насладиться последними каплями сладкого кокосового молока, как вдруг увидел на балке под потолком до того странное животное, что рассмеялся. И тут я получил хороший урок — либо ты пьешь из кокосового ореха, либо хохочешь, а попробуй смешать два этих занятия, последствия будут самыми плачевными. Поперхнувшись и закашлявшись, я воздел руку к потолку. К счастью, вождю дополнительных объяснений не потребовалось — он забрался в гамак, дотянулся до балки, схватил животное за хвост и стащил вниз. Пока животное тащили за хвост, оно отчаянно вырывалось и верещало.
— Вот те на! — сказал Боб, когда животное повернулось мордой к нему. — Это еще что такое?
Его удивление было не напрасным; вождь держал за хвост одно из самых смешных созданий, каких только можно вообразить.
— Это, — сказал я, все еще прокашливаясь, — не кто иной, как дикобраз-пимпла.
Да, это был сюрприз! Мне слухи о пимпле уже набили оскомину: в каких бы местах мы ни останавливались в Гвиане, в разговорах с охотниками непременно всплывала пимпла: раньше или позже отважные ловцы неизменно задавали мне вопрос, нужна ли мне пимпла, и, слыша мой непременный утвердительный ответ, клялись мне ее раздобыть. Но на том дело и кончалось. Охотники уходили, выкинув из головы данное мне обещание, — так я и оставался без пимплы и без надежды ее получить. Кто забыл, напомню: пимпла — это древесный дикобраз, а дикобразы, вообще-то говоря, обычные в этих местах животные и довольно легко даются в руки. Я уже начал недоумевать, почему никто не несет мне обещанную пимплу, и даже слегка поднял закупочную цену, но этим и ограничился. Дикобраз есть дикобраз, думал я, и вообще не сказал бы, чтобы я питал особую любовь к этой семейке. Знал бы я с самого начала, какие это прелестные и обаятельные создания, я приложил бы все силы, чтобы раздобыть несколько штук! Больше даже, если бы мне приносили их мешками, то и тогда я скупал бы всех подряд — до того неотразимое впечатление они на меня произвели.
