Как только я приношу в шимпанзиный отсек свежую солому и впускаю туда эту парочку, Бамбу тотчас же сносит ее охапками в угол и устраивает себе пышное, мягкое ложе, на котором и укладывается с явным удовольствием. Лежит он, развалившись на спине и закинув ногу на ногу, а руки вольно разметав в стороны. Для Овы остается лишь какое-нибудь незначительное местечко с самого краю. Зато Ова любит сооружать себе «крепости» из соломы. Для этого она садится на голый пол и укладывает вокруг себя соломенный «венок». Каждую соломинку, которую Муши протягивает ей из соседней клетки, она старательно вплетает в этот «венок». Часто она в довершение еще сгребает краем ладони опилки и дополняет ими свою «крепость».
А детеныш орангутана Муши, тот на ночь полностью зарывается в солому. Когда он спит, то в клетке не увидишь ничего, кроме кучки соломы в углу. Если его окликнуть, солома зашевелится немножко, верхний слой приподнимется и из-под него выглянет пара любопытных карих глазок.
Дверь клетки Муши в отличие от шимпанзе обычно не запирается: она и так никуда не стремится уйти из своего «дома». Но однажды она вышла, целенаправленно подошла к ящику с опилками, набрала полный совок, снесла его к себе в клетку и там высыпала на пол. Значит, понадобились опилки.
Алюминиевую миску она часто надевает себе на голову в виде шлема. Муши вообще охотно напяливает себе на голову что попало: тряпку, бумагу или просто солому. Так делают все орангутаны. На воле для этой цели используются большие листья. Поскольку у них на затылке лысина — сквозь длинные редкие волосы виднеется голая кожа, — оранги, по-видимому, подобными головными украшениями спасаются от укусов насекомых, которыми кишат их родные влажные тропические леса.
Однажды я зашел в клетку к маленькому орангу, растянулся во весь рост на полу и притворился спящим. Перед тем как лечь, я выбросил тлеющий окурок сигареты через решетку на цементный пол. Муши тут же открывает дверь, подбирает окурок, трясет рукой, мнет в пальцах — старательно гасит огонь. Потом с удовольствием… съедает его. Поскольку я продолжаю делать вид, что сплю, Муши подкрадывается ко мне, исследует мой костюм, приподнимает полы пиджака. Под конец она больно щиплет меня за ногу — вот тебе! — и поскорей удирает прочь.
Поскольку Муши отъявленная домоседка, то я не только ее клетку, но и дверь в цокольное помещение оставляю открытой, когда чем-нибудь там занимаюсь. Но в один прекрасный день на Муши неожиданно подул «ветер дальних странствий». Вприпрыжку она пересекает всю комнату и карабкается вверх по лестнице в переднюю. Там она забирается на шкаф и не желает больше оттуда слезать! Никакие просьбы и угрозы не помогают. Она надувает щеки, дует на меня и замахивается руками, когда я пытаюсь ее силой стащить со шкафа. Я напяливаю коврик на половую щетку и тычу ею в орангутенка. Он ужасно пугается страшной штуковины, однако не удирает от нее, а храбро пытается с ней сражаться, пуская в ход руки и ноги. Когда мне наконец удается схватить Муши за ноги и силой стащить со шкафа, она вместо того, чтобы бежать по лестнице вниз к своей спасительной клетке, судорожно вцепляется в настенный шкафик, в котором находятся электросчетчики. Шкафик почти срывается со стены, до того крепки объятия такого испуганного орангутана. Потом эта упрямица пробует залезть по перилам внутренней лестницы на второй этаж. Я загораживаю ей дорогу, и тогда Муши, без всякого видимого для этого повода, бросается ко мне, повисает, обхватив меня своими длинными руками вокруг бедер, и в таком висячем положении позволяет отнести себя вниз по лестнице в свою клетку. Наверное, все же трудно такому осиротевшему детенышу разобраться одному в этом большом и непонятном мире!
Оба наших шимпанзе, Ова и Бамбу, как я уже говорил, для директора Берлинского зоопарка не просто обычные зоопарковские животные, они его «дети». Он ведь собственноручно привез их из Африки и всячески заботился о них, пока они были еще маленькими. Поэтому, когда он четыре месяца спустя решил нанести нам визит, мне было особенно интересно, как встретят его питомцы. Узнают ли?
Когда раздался звонок, я взял Ову за руку и повел вверх по лестнице. Но стоило мне лишь открыть дверь, как она с воплем радости бросилась директору на шею. Потом уселась у него на коленях, обнимала его и гладила по голове. Было очень трогательно на это смотреть. Что касается Бамбу, которому сквозь решетку протянули руку для приветствия, то тот не очень любезно встретил своего благодетеля.
Директор обрадовался, увидев, что взрослая самка-шимпанзе в жилой комнате, где можно было бы здорово набедокурить, ведет себя так прилично и воспитанно. Разумеется, под присмотром, конечно! Одну ее нельзя оставить даже на пять минут. А так, сидя в нашем обществе, она лишь нерешительно и скромно протягивает руку к стакану с пивом, очень довольна, когда ей разрешают поднять его и отпить глоток. Потом она снова осторожно ставит его на стол. Ее пристрастие к курению и алкогольным напиткам вообще вызывает удивление. Когда ей в руки попадает кусок мыла, она тоже всегда норовит от него откусить. Может быть, ее просто привлекает все запретное? «Запретный плод», как известно, сладок — с детьми ведь тоже происходит нечто подобное.
Есть люди, приходящие в восхищение от львов, тигров и волков, но несколько презрительно улыбающиеся, когда речь заходит о человекообразных обезьянах: смешные, мол, какие-то существа. А что в них, собственно говоря, такого смешного? Интересного — да. Удивительного — тоже. Но что смешного в том, что они по своему телосложению больше всего напоминают человека? Что по своему умственному развитию они превосходят всех других животных, значительно перегнав в этом отношении наших любимых друзей — собак? И в том, что у нас с ними так много общих характерных черт? Что тут смешного?
Я приглашал некоторых таких «скептиков» к нам домой и сажал Ову вместе с нами за стол. И тогда многих из них брала прямо-таки оторопь, когда они видели, как привычно и уверенно вела себя за общим столом обезьяна, с какой спокойной серьезностью брала в руки сумочку рядом сидящей дамы, открывала ее и выкладывала на стол и рассматривала один за другим находившиеся в ней предметы. Может быть, это и выглядит очень забавно, точно так же, как если бы это делал маленький ребенок. Обоими в подобных случаях движет отнюдь не шаловливость, а исследовательский инстинкт, острая любознательность по отношению к незнакомым предметам, столь характерная для маленьких детей и обезьян. Все вновь и вновь возникают ситуации, когда начинает казаться, что за столом с нами сидит не животное, а какой-то доисторический человек, который с удивлением и вожделением ощупывает висящее на шее у гостьи красное ожерелье. Увидев такое, некоторые из гостей начинают предполагать, что человекообразные обезьяны наверняка и говорить умеют, и бывают очень разочарованы, узнав, что это не так. И все же должен признаться: неумение говорить у обезьян мне значительно милей, чем бессвязное бормотание говорящего попугая. Когда я вечером прихожу домой, Ова и Бамбу уже поджидают меня, сидя на корточках возле дверей своей клетки. Я говорю им «добрый вечер», и Бамбу начинает со мной «беседовать». Сначала он тихо произносит «ух, ух, ух», причем «у» на выдохе, а «х» на вдохе. Я отвечаю ему тем же образом, он постепенно все убыстряет темп, «говорит» все громче, пока не доходит до восторженного крика, и затем пускается в радостный пляс, ритмично пристукивая пятками об пол. Стоит мне просунуть руку меж прутьев, держа ее открытой ладонью кверху, он во время танца то и дело хлопает по ней своей большой черной лапой. Никогда в жизни Бамбу при таких обстоятельствах не укусит и не ударит меня. Об Ове и говорить нечего. Но и мы их тоже никогда не дразним и не смеемся над ними. Так что они нам полностью доверяют, и, когда у них случаются какие-нибудь маленькие неприятности — ссадины или царапины, — они сейчас же обращаются к нам за помощью, что меня всегда очень трогает.
