Ещё какие-то пунктиры бежали по листку в разных направлениях, ещё были какие-то надписи, но Гринька как уставился на крестик, так и глядел, не сводя глаз, пока бабка не сказала:
— Убери её. Спрячь.
Гринька сунул карту в ящик кухонного стола и увидел то, чего не видел раньше: по бабкиному лицу текли слёзы. Она не умела их вытирать.
— Теперь слушай, — сказала бабка.
В следующие несколько минут Гринька узнал историю своей семьи лучше, чем за всю прежнюю жизнь. Не зря он, верно, хвастался перед ребятами своими дедами-партизанами, когда-то знаменитыми на весь этот край. Оказывается, были у него и прадеды, о которых он никогда не слыхал.
Роду их положил начало знаменитый разбойник, беглый каторжник Матвей Коробка. Тридцать лет он скрывался в тайге, жил у тунгусов. Они-то и показали ему свои тайные тропы, дали надёжные убежища и прятали до тех пор, пока о беглом не позабыли, посчитав, что он пропал в тайге. И никто не опознал Коробку, когда он с женой-тунгуской и сыном объявился на Туроке и поставил избу в деревеньке Загуляй.
А ушёл он от тунгусов потому, что их род начал вымирать от какой-то болезни. И, кроме Матвеевой жены, никого из того рода в живых не осталось. Был Матвей осторожен и секретов своих никому не открывал. Так что никто в округе не знал о тропах через болота. Но не знали только до поры. До той поры, пока в тайге не нашли золото. Глухая деревенька Загуляй стала местом знаменитым и людным: от неё начиналась дорога на новые прииски. Тогда-то Коробкины и разбогатели. Первым учуял поживу старый каторжник. Он велел сыновьям открыть в Загуляе кабак. Сказал, что это дело будет повыгоднее разбоя. Так и вышло. Скоро наставили они кабаков уже по всей Туроке. И до того безымянные пороги стали называться Бражным и Похмельным.
Однако похоже, что не бросали Коробкины и старого дедовского занятия — разбоя. Дорога на прииски шла в обход Большого болота. В этом самом месте и пропадали добычливые старатели. И не только поодиночке — по двое, по трое. Пропадали без всяких следов. Вскоре, однако, пошли слухи, что убийства — дело Коробкиных, что, зная все тропы, выходят они из болота на дорогу и там подстерегают жертву, в болоте же и хоронят её, забрав добычу, а уходят по тайным своим тропам, не оставляя следов. Неизвестно отчего, но между братьями, внуками старого Коробки, случилась ссора. Возможно, один из них проболтался. Семья раскололась. Старый Матвей поддержал ту сторону, которая была сильнее, и помог разорить ослушных внуков. Их семьям пришлось переехать в Крестовку: в Загуляе жизни им не было. С тех пор пошли Коробкины богатые и Коробкины бедные. Так и в революцию разделились: одни пошли с белыми, другие — с красными. Одни — партизанские командиры, другие — колчаковские офицеры. Всю Туроку они подняли на дыбы. Вражда была лютой, Серафим Коробкин, каратель, приказал живьём взять и замучить своего родного брата Игната, весь отряд которого был истреблён в бою. Игнат, сидя на скале, больше суток отстреливался, не давал к себе подойти. В конце концов всё-таки взяли его — мёртвого.
Так они истребляли друг друга. Чуть не под корень вывела гражданская война весь их род. И когда каратель и убийца Серафим, окружённый со всех сторон, прокрался к бабке, прокляла она его, но от смерти спасла. К этому времени она одна владела семейным секретом. В семье было жёсткое правило: не посвящать женщин в дела. Но старшие Коробкины повымерли, ссора между младшими не позволила открыть им тайну. И Гринькин прадед перед смертью отдал карту бабке. А бабка уж научила Серафима, как пробраться на Шапку — остров посреди болота, и взяла с него перед иконой страшную клятву: не злодействовать больше, не проливать ничьей крови, жить на Шапке монахом, пока люди о нём не забудут, как забыли они когда-то о каторжном Матвее.
Больше она ничего не слыхала о Серафиме — до этой самой ночи. И узнала только теперь, что Серафим клятву свою не сдержал.
Бабка рассказала об этом скупо и коротко, и не посмел Гринька спросить её о спрятанных сокровищах, не мог поглядеть в её страшные глаза.
А под конец она проговорила:
— На тебя, малец, вся надежда. Поедешь сначала в Крестовку, к Егору. Потом к отцу. И бумажку отдашь — я её тебе в шапку зашью. Всё расскажешь, что слыхал. Про Кланьку особо, про Кланьку!
— А ты сама как? — заикнулся было Гринька.
— Не думай! Не твоё дело. Птицей стань, невидимкой оборотись, но чтоб ни одна живая душа не знала. Пускай найдут его, найдут!
Гринька не мог смотреть в безумные глаза. Сам он просто пошёл бы и заявил в милицию. Но в этом доме бабкино слово было законом. Рассуждать не приходилось. Гринька знал, как не любит бабка, чтобы чужие люди вмешивались в семейные дела. И было невмоготу оставаться в одном доме с ней, так непохожей на себя прежнюю. Даже ночной гость не казался таким страшным.
— Всё сделаю, не бойся, — заверил он.
— И бумагу увези, — сказала она, имея в виду карту.
Это были её последние слова, сказанные на прощанье.
А план у Гриньки был простой. Чтобы его исполнить, требовалось немножко ловкости, немножко нахальства да припасы на дорогу.
Все мальчишки городка ходили смотреть на прокладку ледовой дороги на Светлогорск, и все знали, когда пойдёт по ней автоколонна, и где машины стоят, и что сторож автобазы спит по ночам у ворот, а в заборе дыра, в которую можно увести хоть двадцатипятитонку. Пробраться и спрятаться в кузове гружёной машины — пустяковое дело, тем более что автобаза рядом, огородами можно пройти. «Вот холодно только, — подумал он, — надо бы доху прихватить…»
Ну, а Карат сам за ним увязался.
Ещё не открыв глаза, Гринька понял, что влип. Значит, заснул-таки… Разиня! Мог незаметно доехать до самого Светлогорска. А теперь что будет?
Он лежал, стараясь дышать ровно и не двигаться, хотя у него вся кожа болела, будто исколотая горячими иголками. В избе было жарко, гудели голоса.
— А ну, товарищи, за стол! — услыхал Гринька. — Уха, по-моему, дошла.
— В самый раз, Геннадий Яковлевич! — отозвался Проворов.
«Нарымский здесь!» — сообразил Гринька. На миг приоткрыл глаза и сразу накололся на взгляд толстячка, сидевшего посреди чумазых, промасленных, заросших шофёров и рабочих. Гринька зажмурился. «Выгонит! Выгонит из колонны!» — засвербило в мозгу.
— И найдёныша тащите! — сказал Нарымский.
— Так он же спит, Геннадий Яковлевич.
— Ещё выспится! — проворчал Нарымский.
Кто-то потрогал Гриньку за плечо, и он, не притворяясь больше, поднялся. Нарымский глядел на него узенькими глазами.
