Время идет, и вода прорывается все глубже, оставляя бесчисленное количество сухих пещер в верхних горизонтах. Гора Арипо вся источена пещерами самого разного вида и конфигурации, и, если с нее снять всю растительность, она предстанет перед нами испещренной беспорядочно разбросанными круглыми оспинами. Наверху лежат крупные обломки породы, затем — глинистая почва, нашпигованная обломками, еще ниже — скальная порода, изрезанная на отдельные блоки трещинами, которые неустанно разъедает вода, и, наконец, просто каменный массив, пронизанный полостями всевозможного вида. Вот каков был тот камень, на котором мы построили свой дом.
Вся территория вместе с горой Арипо и несколькими другими, пониже, образующими северный хребет, густо заросла девственными джунглями. Лесные дебри, удаленные не более чем на двадцать миль от первоклассных автострад, по которым ежегодно проносятся мимо тысячи туристов из Соединенных Штатов, куда более изолированы от цивилизации, чем дебри Африки, и образуют своеобразный растительный мир — самый прекрасный из всех, какие мне случалось видеть на своем веку. Лес здесь невысокий, и лиственный полог не слишком густ — видимо, поэтому внизу буйно разрослась всякая растительность. Землю, каменные завалы, стволы деревьев вверх до того места, где они переходят в толстые сучья, сами сучья и ветки до последнего кончика, даже листья, каждое ползучее и вьющееся растение, будь оно обвито вокруг чего-нибудь или просто отвесно свисающее вниз, — все заполонили бесчисленные паразитические растения, от крохотных пухлых звездочек размером с пуговицу на рубашке до гигантских пучков громадных зеленых листьев: ни дать ни взять — капуста-переросток, только кочаны диаметром футов десять!
Сквозь эту массу зелени пробиваются, занимая все промежутки, диковинные вертикально стоящие растения под названием бализё (Heliconia bihai), родственные бананам и внешне похожие на них, только на месте малоприличных лиловатых выростов, которые бананы выдают за свои цветы, у этих растений находятся самые невообразимые образчики авангардного искусства, созданные самой природой.
Кроме бализё в этой битком набитой оранжерее теснятся во множестве другие странные растения, а два вида доминируют в ландшафте. Это пальма анаре (Euterpe pubigera) и дикая тания; оба растения настолько удивительны, что я попрошу вас подождать, пока мы снова на них не наткнемся, в буквальном смысле слова, что, кстати, крайне болезненно.
После полудня стояла удушающая жара, и в середине дня Каприата объявил, что вся вода кончилась. Я решил пойти вместе с ним, чтобы запасти побольше воды и покончить с этим нелегким делом. Мы жили на одной из вершин гребня, с двух сторон обрывавшегося в глубокие ущелья. Вся местность была пропитана влагой от ежедневных дождей, но проточной воды, кроме двух журчащих ручейков, на дне этих ущелий не было. Чтобы набрать запас воды на день, приходилось несколько раз спускаться вниз с ведрами без крышек — других у нас не было. Дело это в высшей степени нудное, поэтому мы подошли к краю обрыва в мрачном молчании.
Вдруг Каприата встал как вкопанный и прислушался. Я поначалу ничего не услышал, но немного спустя до меня донесся звук, который можно сравнить разве что с тихим хныканьем, — он шел из густых зарослей пальм и таний на самом дне ущелья. Поскольку звуки, которые издают животные в природных условиях, ни в какой мере не соответствуют их внешности, я оставался в полном неведении относительно того, кто их издает.
— Кванки! — прошептал Каприата, но для меня это был пустой звук; я еще слишком мало жил в этих местах и не разобрался в названиях местных животных.
— А на кого они похожи? — спросил я.
— Тш-ш-ш! — предостерегающе зашипел он. — Они очень хитрые.
— Может, сбегать за ружьем? — спросил я.
— Да, пожалуйста, сэр, а я постерегу их.
Я поставил ведра на землю и со всех ног бросился обратно в лагерь. Когда я вернулся, запыхавшись, Каприаты на месте не оказалось. Животные все еще были внизу, и производимый ими шум стал сильнее. Я стал оглядываться — нет ли следов нашего великого охотника? Он согнул и переломал множество мелких веточек, и я больше по догадке, чем по следам, обнаружил наконец его на верхушке высокой скалы, круто обрывающейся в ущелье. Я вскарабкался наверх и протянул Каприате ружье.
— Ничего не вижу, — прошептал я. — А если бы и видел, то не разобрал бы, что это; и я нипочем ни в одного кванка не попаду.
— По-моему, они уходят вниз по долине, — сказал он. — Куда ветер дует?
— Вверх по долине. А они большие? — не смог я удержаться от вопроса.
— Прошу вас, зайдите с верхнего конца, сэр, — умоляюще сказал он, словно не расслышав моего вопроса.
Я стал забирать дальше по ветру, вдоль края ущелья, двигаясь со всей доступной мне скоростью и не имея ни малейшего понятия, что за дичь я скрадываю. Я был вооружен только мачете, но не слишком беспокоился — крупные и опасные звери в этом регионе не водятся. И все же я пожалел, что не попросил Каприату хорошенько запомнить цвет моей рубашки и не стрелять, не присмотревшись, — тогда я еще не знал, как виртуозно он владеет ружьем.
Джунгли кажутся великолепными, когда любуешься ими, лежа в гамаке, но когда нужно быстро и бесшумно продираться через них, сталкиваешься с множеством неодолимых препятствий. Под ногами — сплошной ковер из сухих веток, которые щелкают, как батарея старомодных электрических выключателей, стоит только опустить на них ногу. Затем обнаруживаешь повсюду ямы и исключительно зловредную разновидность пальм (Maximiliana caribea), которую здесь называют кокорите. Эта тварь — а я убежден, что в ней живет жестокая и беспощадная душа, — растет купами. Каждый прямой, высокий ствол сплошь покрыт щетиной из тонких, как иголки, шипов длиной от трех до шести дюймов, черных, твердых и упругих, как металл, заканчивающихся крючком, который впивается в кожу, да так крепко, что вытаскивать его — сущее мучение.
Вдобавок именно в этом месте джунгли представляли собой густые заросли из множества других коварных растений, вооруженных копьеподобными шипами всех форм и размеров, которыми усеяны все их видимые и невидимые части. Но этого мало. Было там еще одно растение — его систематическое положение мне неизвестно, в Кембридже ботаники в такие подробности не входили, — похожее на жесткий гигантский тростник, цилиндрический стебель которого казался абсолютно гладким, и за него было бы очень удобно ухватиться, если бы не пара острых как бритвы ребер на внутренней стороне, смазанных какой-то липкой гадостью, от которой кровь перестает свертываться. И конечно, там росла все та же четырежды проклятая дикая тания.
