За труд свой дар нечистой совести возьми.
В. Шекспир. Ричард II
Дикое животное, живущее в естественной среде, которая воздействовала на его постепенное развитие на всем протяжении его истории, сохраняет безгрешность, утраченную человеком, покинувшим этот рай. Любое побуждение животного бывает «благим» в том смысле, что все его инстинктивные влечения в конечном счете направлены на благо данной особи или всего вида. У дикого животного в естественных условиях не возникает конфликта между его внутренними склонностями и тем, что оно «должно» делать, — вот эту-то райскую гармонию и потерял человек. Более высокий интеллект обеспечил человеку культурное развитие и, главное, принес с собой дар речи, способность отвлеченно мыслить, накапливать и передавать от поколения к поколению все возрастающие запасы знаний. В результате историческое развитие человека происходило в сотни раз быстрее, чем чисто органическое, филогенетическое развитие прочих живых существ. Однако инстинкты человека, его врожденные реакции по-прежнему связаны с намного более медленным органическим развитием и отстают от его культурно-исторического развития.
«Естественные склонности» уже не вполне укладываются в рамки человеческой культуры, в которой их практически заменил интеллект. Человек отнюдь не «плох» от рождения, но он и не вполне отвечает требованиям им же созданного общества. В отличие от дикого животного член человеческого общества уже не может слепо полагаться на свои инстинкты, многие из которых настолько противоречат тому, чего общество требует от индивида, что даже самый простодушный человек не может не осознать, насколько они антиобщественны и антикультурны.
Голос инстинкта, которому дикое животное может повиноваться совершенно спокойно, так как он всегда обещает благо для данной особи и всего вида, для человека превратился в опасного советника, часто подсказывающего ему гибельные поступки, — и он особенно опасен, поскольку говорит на том же языке, что и другие побуждения, которым не только следует, но и должно повиноваться. Поэтому человек вынужден проверять каждое свое побуждение с помощью рассудка и спрашивать себя, может ли он подчиниться этому побуждению без ущерба для созданных им общественных норм. Плоды древа познания вынудили человека отказаться от спокойного, определяемого инстинктами животного существования в узкой экологической нише, но зато они дали ему возможность расширить свою среду обитания до размеров целой Вселенной и задать себе важнейший вопрос: «Могу ли я последовать этой моей внутренней потребности или тем самым я поставлю под угрозу высшие духовные ценности нашего человеческого общества?» Именно сознательная мысль подвела нас к неизбежному выводу, что, будучи членами человеческого общества, мы являемся частью целого, из сознания же этой принадлежности к такому целому рождается совесть, которая ставит нас перед неизбежным вопросом: «Что произойдет, если я удовлетворю все желания, которые владеют мной сейчас?» Таков биологический вариант кантовского категорического императива: могу ли я возвысить законы, управляющие моими поступками, до ранга общего закона природы или результат окажется противоречащим рассудку?
Истинная мораль в высшем человеческом понимании этого слова предполагает такой интеллект, которого нет ни у одного животного, и наоборот, моральная ответственность человека не могла бы возникнуть, если бы она не опиралась на определенные эмоциональные основы. Даже у человека ощущение ответственности уходит корнями в глубинные инстинктивные слои его психики, и он не может безнаказанно выполнять все требования холодного рассудка. Хотя этические побуждения как будто вполне оправдывают какое-то отдельное действие, внутренние чувства все-таки могут восставать против него, и горе человеку, который в подобном случае послушается голоса рассудка, а не голоса чувств. В связи с этим я расскажу небольшую историю.
Много лет назад, когда я работал в Институте зоологии, под моей опекой находилось несколько молодых удавов, которых кормили умерщвленными мышами или крысами. Взрослая мышь вполне насыщает молодого питона, и дважды в неделю я убивал по мыши для каждого из моих шести подопечных, которые без возражений брали свой обед у меня из рук. Мышей, однако, труднее разводить, чем крыс, и этих последних в распоряжении института было гораздо больше. Змей можно было бы кормить и крысами, но в этом случае мне пришлось бы убивать крысят, а крысята величиной с мышь — очаровательнейшие существа, по-детски неуклюжие, круглоголовые, большеглазые, с толстыми лапками. Поэтому я избегал их трогать, и только когда запас мышей в институте был моими стараниями сведен до минимума, мне пришлось обратиться к крысятам. Я ожесточил свое сердце, спросив себя, кто я — зоолог-экспериментатор или сентиментальная старая дева? А затем убил шесть крысят и скормил их своим подопечным. С точки зрения кантианской этики мой поступок был вполне оправдан, так как рассудок говорит нам, что убийство крысят ничуть не более предосудительно, чем убийство взрослых мышей. Но чувствам, скрытым в глубине человеческой души, нет дела до логических выкладок, и на этот раз я дорого заплатил за то, что послушался рассудка и совершил это претившее мне детоубийство. Не менее недели мне каждую ночь снились убитые крысята. Каждую ночь я снова их убивал. В моих снах они представлялись гораздо более симпатичными и беспомощными, чем в действительности. Они обретали черты человеческих младенцев, плакали детскими голосами и не умирали, хотя я бил их головой об пол — самый быстрый и безболезненный способ умерщвления маленьких зверьков. Я не стану подробнее описывать эти кошмары, напоминавшие самые мрачные фантазии Брейгеля. Несомненно, убив шестерых крысят, я нанес себе значительный душевный ущерб, граничивший с легким неврозом. Но как бы то ни было, я извлек из этого случая полезный урок и с тех пор никогда не боялся показаться сентиментальным и прислушивался к своему внутреннему чувству. По этой причине я не способен заниматься исследованиями, связанными с вивисекцией, хотя отнюдь не осуждаю их с моральной точки зрения. Когда я вспоминаю, какой ущерб нанес себе, убив шестерых крысят, мне бывает нетрудно вообразить, что испытывает человек, если он — пусть из самых высоких этических мотивов — преодолевает в себе внутренние запреты, которые мешают нормальным людям убивать друг друга. Если даже эти мертвые крысята несколько ночей являлись мне в кошмарах, то нет ничего невероятного в том, что мысль о совершенном преступлении терзает человека так, как это описал Эдгар По в рассказе «Сердце-обличитель».
Такая форма раскаяния, уходящая своими корнями глубоко в сферу эмоционального, имеет известную параллель в психическом строе некоторых высокоразвитых животных, живущих в сообществах, — на этот вывод меня натолкнул определенный тип поведения, наблюдать который мне часто доводилось у собак. Я не раз упоминал моего французского бульдога Булли. Он был уже стар, но еще не утратил живости характера к тому времени, когда, отправившись в горы кататься на лыжах, я
