Поздней весной Белого Клыка постигло большое горе: внезапно, без всякого предупреждения, хозяин исчез. Собственно говоря, предупреждение было, но Белый Клык не имел опыта в таких делах и не знал, чего надо ждать от человека, который укладывает свои вещи в чемоданы. Впоследствии он вспомнил, что укладывание вещей предшествовало отъезду хозяина, но тогда у него не зародилось ни малейшего подозрения. Вечером Белый Клык, как всегда, ждал его прихода. В полночь поднялся ветер; он укрылся от холода за хижиной и лежал там, прислушиваясь сквозь дремоту, не раздадутся ли знакомые шаги. Но в два часа ночи беспокойство выгнало его из-за хижины, он свернулся клубком на холодном крыльце и стал ждать дальше.
Хозяин не приходил. Утром дверь отворилась, и на крыльцо вышел Мэтт. Белый Клык тоскливо посмотрел на погонщика: у него не было другого способа спросить о том, что ему так хотелось знать. Дни шли за днями, а хозяин не появлялся. Белый Клык, не знавший до сих пор, что такое болезнь, заболел. Он был плох, настолько плох, что Мэтту пришлось в конце концов взять его в хижину. Кроме того, в своём письме к хозяину Мэтт приписал несколько строк о Белом Клыке.
Получив письмо в Сёркле, Уидон Скотт прочёл следующее:
«Проклятый волк отказывается работать. Ничего не ест. Совсем приуныл. Собаки не дают ему проходу. Хочет знать, куда вы девались, а я не умею растолковать ему. Боюсь, как бы не сдох».
Мэтт писал правду. Белый Клык затосковал, перестал есть, не отбивался от налетавших на нет собак. Он лежал в комнате на полу около печки, потеряв всякий интерес к еде, к Матту, ко всему на свете. Мэтт пробовал говорить с ним ласково, пробовал кричать – ничего не действовало: Белый Клык поднимал на него потускневшие глаза, а потом снова ронял голову на передние лапы.
Но однажды вечером, когда Мэтт сидел за столом и читал, шёпотом бормоча слова и шевеля губами, внимание его привлекло тихое повизгивание Белого Клыка. Белый Клык встал с места, навострил уши, глядя на дверь, и внимательно прислушивался. Минутой позже Мэтт услышал шаги. Дверь отворилась, и вошёл Уидон Скотт. Они поздоровались. Потом Скотт огляделся по сторонам.
– А где волк? – спросил он и увидел его.
Белый Клык стоял около печки. Он не бросился вперёд, как это сделала бы всякая другая собака, а стоял и смотрел на своего хозяина.
– Чёрт возьми! – воскликнул Мэтт. – Да он хвостом виляет!
Уидон Скотт вышел на середину комнаты и подозвал Белого Клыка к себе. Белый Клык не прыгнул к нему навстречу, но сейчас же подошёл на зов. Движения его сковывала застенчивость, но в глазах появилось какое-то новое, необычное выражение: чувство глубокой любви засветилось в них.
– На меня, небось, ни разу так не взглянул, пока вас не было, – сказал Мэтт.
Но Уидон Скотт ничего не слышал. Присел на корточки перед Белым Клыком, он ласкал его – почёсывал ему за ушами, гладил шею и плечи, нежно похлопывал по спине. А Белый Клык тихо рычал в ответ, и мягкие нотки слышались в его рычании яснее, чем прежде.
Но это было не всё. Каким образом радость помогла найти выход глубокому чувству, рвавшемуся наружу? Белый Клык вдруг вытянул шею и сунул голову хозяину под мышку; и, спрятавшись так, что на виду оставались одни только уши, он уже не рычал больше и прижимался к хозяину всё теснее и теснее.
Мужчины переглянулись. У Скотта блестели глаза.
– Вот поди ж ты! – воскликнул поражённый Мэтт. Потом добавил: – Я всем да говорил, что это не волк, а собака. Полюбуйтесь на него!
С возвращением хозяина, научившего его любви, Белый Клык быстро пришёл в себя. В хижине он провёл всего две ночи и день, а потом вышел на крыльцо. Собаки уже успели забыт о его доблести, у них осталось в памяти, что за последнее время Белый Клык был слаб и болен, – и как только он появился на крыльце, они кинулись на него со всех сторон.
– Ну и свалка! – с довольным видом пробормотал Мэтт, наблюдавший эту сцену с порога хижины. – Нечего с ними церемониться, волк! Задай им как следует. Ну, ещё, ещё!
Белый Клык не нуждался в поощрении. Приезда любимого хозяина было вполне достаточно – чудесная буйная жизнь снова забилась в его жилах. Он дрался, находя в драке единственный выход для своей радости. Конец мог быть только один – собаки разбежались, потерпев поражение, и вернулись обратно лишь с наступлением темноты, униженно и кротко заявляя Белому Клыку о своей покорности.
Научившись прижиматься к хозяину головой, Белый Клык частенько пользовался этим новым способом выражения своих чувств. Это был предел, дальше которого он не мог идти. Голову свою он оберегал больше всего и не выносил, когда до неё дотрагивались. Так велела ему Северная глушь: бойся капкана, бойся всего, что может причинить боль. Инстинкт требовал, чтобы голова оставалась свободной. А теперь, прижимаясь к хозяину, Белый Клык по собственной воле ставил себя в совершенно беспомощное положение. Он выражал этим беспредельную веру, беззаветную покорность хозяину и как бы говорил ему: «Отдаю себя в твои руки. Поступай со мной, как знаешь».
Однажды вечером, вскоре после своего возвращения, Скотт играл с Мэттом в криббедж на сон грядущий.
– Пятнадцать и два, пятнадцать и четыре, и ещё двойка… – подсчитывал Мэтт, как вдруг снаружи послышались чьи-то крики и рычание.
Переглянувшись, они вскочили из-за стола.
– Волк дерёт кого-то! – сказал Мэтт. Отчаянный вопль заставил их броситься к двери.
– Посветите мне! – крикнул Скотт, выбегая на крыльцо.
Мэтт последовал за ним с лампой, и при свете её они увидели человека, навзничь лежавшего на снегу. Он закрывал лицо и шею руками, пытаясь защититься от зубов Белого Клыка. И это была не лишняя предосторожность: не помня себя от ярости, Белый Клык старался во что бы то ни стало добраться зубами до горла незнакомца; от рукавов куртки, синей фланелевой блузы и нижней рубашки у того остались одни клочья, а искусанные руки были залиты кровью.
Скотт и погонщик разглядели всё это в одну секунду. Скотт схватил Белого Клыка за шею и оттащил назад. Белый Клык рвался с рычанием, но не кусал хозяина и после его резкого окрика быстро успокоился.
Мэтт помог человеку встать на ноги. Поднимаясь, тот отнял руки от лица, и, увидев зверскую физиономию Красавчика Смита, погонщик отскочил назад как ошпаренный. Щурясь на свету, Красавчик Смит огляделся по сторонам. Лицо у него перекосило от ужаса, как только он взглянул на Белого Клыка.
В ту же минуту погонщик увидел, что на снегу что-то лежит. Он поднёс лампу поближе и подтолкнул носком сапога стальную цепь и толстую палку.
Уидон Скотт понимающе кивнул головой. Они не произнесли ни слова. Погонщик взял Красавчика Смита за плечо и повернул к себе спиной. Всё было понятно. Красавчик Смит припустил во весь дух.
