На девушке был надет красный кумачовый тюник, на прошивной синей юбке; а сверх белой кисейной рубашки рельефно охватывал красивую тонкую талию невысокий, черный, бархатный спенсер. На голове было легкое кисейное покрывало, которое как бы предполагалось только на случай для закрытия головы от солнца и дорожной пыли. Прекрасную позагоревшую шейку почти закрывали несколько ниток хороших бус.
Выйдя на улицу, я обернулся к девушке и ласково сказал:
— Вот ты, красавица, иди и погадай мне «на ручке», а то я не люблю, как гадают старухи.
— Изволь, барин, погадаю! Я на это мастерица, — сказала она, и бойко, мелкой и частой походкой, как-то поталкиваясь вперед, девушка подошла ко мне, когда я уже стоял у тележки и поправлял сиденье.
Тут я только заметил, что моя красавица путешествовала босиком и ее маленькие, с высоким подъемом, ножки были покрыты пылью и сильно загорели.
Я протянул ей руку кверху ладонью.
Девушка взяла меня за пальцы и стала глядеть мне на ладонь. Ее опущенные глаза только тут показали всю прелесть густых и длинных черных ресниц. Не выдержав этой пытки и прикосновения ее горячих рук, я невольно стал шалить и ущипнул ее за палец, который она вырвала и хотела опять гадать, но я снова ущипнул ее так же. Она быстро взглянула на меня, покраснела и тихо сказала:
— Полно, барин, не шали, пожалуйста, а то я уйду от тебя.
— А я тебя не пущу!..
— Как не пустишь, я ведь вольная птица, и если б не хотела, то и не подошла бы к тебе, а то, видишь, пришла сама и желаю поговорить с тобой, пока ты не уехал.
— Вот за это спасибо! Так садись хоть на кучерскую беседку и потолкуем.
— Хорошо! — сказала она и одним скачком прыгнула так ловко, что очутилась сидящей на тележке.
— Скажи, красавица, как тебя зовут?
— Зара, — отвечала она бойко и как-то особенно взглянула.
— Который же тебе год, милая Зара?
— Семнадцать, восемнадцатый пошел с Ильина дня.
— Отчего ты такая беленькая и так чисто говоришь по-русски, точно и не походишь на цыганку?
— Такая, верно, уродилась. Я маленькой долго жила в Верхнеудинске у купца, там научилась грамоте; читать и писать немного умею.
— Зачем же ты ушла от купца и очутилась в таборе, разве соскучилась?
— Отец силой взял меня от него, и я терпеть не могу этой кочующей, праздной жизни; так бы и убежала отсюда!..
— Ты говорила это отцу?
— Говорила.
— Что же он?
— И слышать не хочет, говорит, убью, коли пойдешь против моей воли.
— Для чего же он взял тебя в табор?
— Замуж хочет отдать за богатого цыгана.
— Что ж ты, согласна?
— Нет; я видеть не могу своего жениха, он такой старый и злой. Я и отцу сказала, что не пойду волей, а если отдаст силой, то утоплюсь.
— Что ж, ты любила или любишь другого?
— Нет, барин; я еще молода и никого не любила.
— А меня бы полюбила? — тихо спросил я и пытливо посмотрел ей в очи.
— Тебя? — спросила она, покраснела, быстро замигала влажными глазами, закрылась кисеей и нервно заплакала.
Я испугался, не знал, что делать; у меня у самого навернулись слезы, и я жестоко раскаивался, что предложил такой необдуманный вопрос.
— Полно, милая! не плачь, а то увидит отец и, пожалуй, на тебя рассердится.
— Нет, ничего, — сказала она тихо и утерлась кисеей.
— Что же ты, желала бы еще поучиться?
— С удовольствием, барин.
— А что ты читала?
— Пушкина читала, да только не все понимаю. А его «Цыган» знаю на память.
— Вот как! А еще что-нибудь читала?
— Басни Крылова, да тоже не все понимаю.
— Разве некому было растолковать тебе?
— То-то — некому; я все это тихонько читала.
— Почему же тихонько?
— Да, вишь, не давали: потому что купеческие дочки завидовали.
— А хотела бы креститься в православную веру?
— И хотела, да отец не велит.
— Долго вы здесь пробудете и куда пойдете?
— Не знаю, и куда пойдем — не знаю.
— А ты давно уже опять в таборе?
— Вот второй год пошел с весны.
— Ах ты, Зара, Зара! И зачем ты Зара! — сказал я и тихо взял ее за руку.
— Зачем, зачем! — повторила она почти шепотом. — Но я могу быть Катей, Олей — если ты захочешь! И отца не послушаю! — и она снова заплакала.
В это время вышел из сеней Михайло, а за ним и старый цыган со своими спутницами. Я тихонько дернул Зару за рукав, она оглянулась, быстро утерла слезы и живо соскочила с тележки. Подошел и цыган.
— Ну, что? Наговорилась с хорошим барином? — спросил он свою дочь.
— Да; я ему рассказывала, как жила в Верхнеудинске; как научилась грамоте и что умею работать.
— Дура ты, дура! Ты бы лучше сказала, как ты не слушаешь своего отца и противишься его воле; или то, как ты полюбила вот его благородие! Ты думаешь, я не вижу! — сказал довольно мягко цыган, с свойственным этой расе акцентом.
Зара взглянула на меня и так взглянула, что я никогда не забуду этого теплого взгляда, полного неги и любви, какая может выразиться только у пылкой и страстной девушки; но тотчас опустила глаза и силою воли подавила в себе затаенное чувство… только ее грудь выдавала это чувство и сильно поднималась повыше ее черного спенсера.
— Нут-ка, Зара, давай спляши барину на прощанье, — сказал старик и, взяв из-за пазухи гармонику, заиграл какую-то плясовую; женщины подхватили мотив и стали притопывать ногами.
Зара сначала стояла и точно не слышала музыки; но потом — вдруг глаза ее зажглись каким-то особенным блеском, она быстро повернулась, сдернула с головы кисейное покрывало, взяла его гирляндой в обе руки и пошла плясать — то что-то вроде качучи, то наподобие быстрой лезгинки. Вот где показала она свою природную грацию и чарующую быстроту движений.
Народу собралось много; все удивлялись и поощряли красавицу; а мой ямщик, запрягавший лошадей, стал у незатянутой супони и положительно осовел, потому что стоял как истукан в том же положении даже и тогда, когда Зара кончила пляску и едва переводила дыхание.
Я встал, поблагодарил Зару за доставленное удовольствие и крепко-крепко пожал ее руку. Она уже почти отдохнула и как-то особенно посмотрела мне прямо в глаза; я едва выдержал этот взгляд и, снова смутившись, сказал: «Ну, Зарочка, теперь спой хоть одну песенку».
Зара взглянула на отца, тот заиграл на гармонике и она, чистым грудным сопрано, запела:
Ах ты, ночь ли ночь,
Ночь осенняя!..
Немного погодя, ей стал подтягивать сам старик довольно чистым, хотя и старческим, баритоном. Дуэт вышел на славу, и когда окончилось пение, то все захлопали в ладони, а я, совсем побежденный красавицей, достал единственный свой полуимпериал и подал его Заре; но она не брала его и как бы с упреком покачала мне головой) но когда ей сказал что-то отец, она вспыхнула, быстро взяла монету и передала старику.
