Валерий Янковский - Тигр, олень, женьшень

— Что, не догнал? Может, стоит после завтрака пойти всем вместе?

Вальков безнадежно помотал головой.

— Бесполезно. Спустился в ключ, пошел водой, кровь оборвалась. И собаки, и я окончательно потеряли след. А дальше — такой бурелом, черт ногу сломит. Нет, не взять. Да и шут с ним: один есть и то слава богу!

Он шагал рядом и ворчал, пока не добрались до палатки. Мы с Юрой тяжело опустились на землю, освободили затекшие плечи, вытянули гудевшие ноги. Вход в палатку почему-то оказался зашнурованным, и теперь Вальков, стоя на коленях, торопливо развязывал петли. Потом разом откинул обе половинки, забросил наверх и каким-то звенящим голосом произнес:

— А теперь смотрите сюда!

Мы обернулись и едва не приросли к земле. Посреди палатки, освещенная пробивавшимися сквозь бязевую кровлю матовыми лучами солнца стояла… вторая голова с пантами.

Валентин расстался со скорбной миной и нервно рассмеялся:

— Ну, как вам нравится?

Снова, конечно, жали руки, обнимались, а он рассказывал, как все происходило на самом деле.

— Собаки — орлы, без них бы нечего и думать. Бегу, слышу — подняли, поставили, лают на месте; жму из последних сил, сердце вот-вот выскочит, а он оторвался, снова уходит, уже в бурелом. Ну, думаю, еще сто шагов — упаду. Вдруг впереди узкий ключ, гавкают где-то в русле. Откуда сила взялась, ноги подкашиваются, но бегу. Скатился, гляжу — положили в воду, держат! Я их потом всех перецеловал…

Юрий предостерегающе поднял руку — послышались шаги. Шин! И сразу стихийно возникло решение разыграть его так же, как и нас.

— Давайте спрячем в палатку обе головы, послушаем, что он скажет!

Быстро втащили внутрь, поставили рядом, опустили полог. Из-за кустов выросла высокая прямая фигура. Алексей Петрович подошел не торопясь, прислонил к кусту длинную арисаку, сел и потянулся в нагрудный карман за сигаретой. С кривой усмешкой оглядел наши постные физиономии.

— Н-но, палили, понимаете. Что, промазали, отпустили, да?

Дурачить дальше стало неловко. Валентин буркнул:

— Да нет… — И откинул полог палатки. Шин стрельнул узким коричневым глазом и смолк. Какой же выдержкой обладал наш неповторимый Старый Таза! Широкоскулое бронзовое лицо восточного идола дрогнуло на едва приметное мгновение, и тут же рот сложился в привычную равнодушно-скептическую гримасу:

— Переросшие, понимаете. Надо было убивать две недели раньше, тогда — да. А такие — полцены. — Он сделал паузу, видимо почувствовав, что перегнул; погасил заготовленную гримасу и улыбнулся, показав крупные бежевые зубы. — Но все равно спасибо, молодцы. Ничего, что, немного поздно, за второй сорт пойдут, важно — не пустые, не стыдно будет ворочаться. — И он ткнул всем по очереди узкую смуглую ладонь. Очевидно, мысль — только бы не вернуться пустыми — преследовала каждого.

Теперь уже все вместе дружно перетащили остатки мяса, разожгли костер. Думаю, этот день — шестнадцатое июля — запомнился участникам на всю жизнь.

А сейчас командовал Шин:

— Строим шалаш-коптилку. Столько мяса… надо сохранить, понимаете. Кто-нибудь варите суп, я буду вырубать панты, сделаю как удобно нести. После обеда надо быстро шагать, хоть ночью добраться зимовьё Чу-ёнгама, а утром рано в Андохён бегом. Такая жара, середина июля, понимаете, на третьи сутки панты могут спортиться.

Это понимали все, работа кипела. Под руководством старика соорудили невысокий, по грудь, крытый корой лиственницы шалашик, внутри на прутьях развесили нарезанное длинными пластами алое мясо; под ним из ветвей корявой горной ольхи разложили небольшой костер. Вскоре мясо начало шипеть, корежиться, испускать сок, постепенно превращаясь в коричневый сухарь. На втором костре варилась мясная похлебка: для заправки нарвали дикого лука.

Тем временем ученик уссурийского охотничьего племени тазов ворожил над пантами. Вырубил их с куском черепа на уровне глаз, вынул мозг; задрав шкуру, тщательно очистил ее и череп от мяса и мездры; чтобы не проникла муха, стянул толстой ниткой под скальпом края кожи и наконец укрепил обе пары драгоценных рогов на вытесанные из сухого пня плашки. Теперь панты были готовы к длительному путешествию.

За это время мясо в кастрюле почти дошло, из-под крышки валил ароматный пар. Шеф-повар Валентин заправил похлебку поджаренным на изюбрином сале луком.

— Все готово, давайте обедать, — распоряжался Шин. — Давайте, давайте, садитесь, надо торопиться, солнце уже вон где! До темноты нужно по крайней мере успеть свалиться с чертова обрыва к Сунгари. Если запоздаете, сломаете панты и свои шеи, так и знайте. Кто пойдет? Я думаю — кто стрелял: Валерий Юрьевич и Валентин Николаевич, верно говорю?

На этот раз жеребьевки не требовалось, мы согласно кивнули. Все четверо, наполнив миски, расселись на валежинах вокруг костра. После нескольких дней, проведенных на жидкой чумизной каше и остатках сухарей, мясная похлебка казалась пищей богов. Все азартно дули в ложки и торопились управиться с едой.

Я хлебнул раз, другой, как вдруг почувствовал дикую резь в желудке, будто его раздирают на части. К горлу подошел комок, в глазах помутилось. Показалось, что умираю. Видимо, издал какой-то звук, потому что компаньоны обернулись в мою сторону, на их лицах отразилось недоумение. А я только нашел силы отставить в сторону миску, подняться вопросительным знаком и, держась за живот, сделать несколько шагов в сторону. Тут силы оставили окончательно, я упал на руки лицом вперед, только что проглоченный суп хлынул на траву и — о чудо! — боль мгновенно прекратилась. Я открыл глаза и сквозь слезы увидел в траве еле передвигавшую лапы большую зеленую муху! Очевидно, она села в ложку, я принял ее за кусочек дикого лука, а вернее, просто не заметил и пережил муки ада…

Солнце перевалило за полдень, нужно было спешить. Шин и Юрий помогли укрепить за спиной панты, мы попрощались и тронулись в путь. Миновали шумящий слева водопад, место, где утром разделывали быка, утренний след пантачей. Увал за увалом, ключ за ключом, прошагали час, другой, третий, и я с тревогой почувствовал, что Валентин начал сдавать. Набегался за раненым изюбром, переутомился, но, главное, давала знать старая рана, полученная от хунхузов. Он начинал горбиться, лицо становилось землистым, глаза проваливались…

Уже совсем красное солнце неумолимо спускалось к горизонту, до страшного спуска к Сунгари оставалось около часа ходу, а Вальков все чаще садился передохнуть, и я видел — теряет последние силы. Он отставал все дальше, фигурка цвета хаки начинала растворяться среди тронутых желтизной трав и кустарников. Что делать? Я скинул свою ношу и неохотно вернулся назад. Валентин выглядел смущенным и подавленным, не смотрел в глаза.